Владигор. Римская дорога

— Как же, помрет он… — хмуро поддакнул один из пленников, уже немолодой, худой, как щепка. — А вот мы помрем, это точно. Зима впереди… Куда пойдем без жита?.. Разве что медвежонка поймать и ходить по деревням людям на потеху. Да уж поздно медвежат ловить, выросли с весны…

— Правду говорит. Незачем им со двора идти, — закивал старик. — Пусть остаются, я их в подклети поселю. Кормить за одним столом с домочадцами буду.

Бывшие пленники, отступая от князя, поближе к старику жались, будто был он им защитником, а князь — ворогом.

— Брешет, два дня покормит, а на третий опять одной похлебкой потчевать станет, — сказал молодой здоровяк с длинным, от брови до самого подбородка, шрамом через все лицо. От этого удара и глаз не уцелел, вытек.

«Верно, кличут его Одноглазом», — подумал Владигор.

— Да неужто никто не уйдет? — спросил князь.

Опять выходило, что ссора затеяна зря. Не надобно было за этих людей вступаться. Нравилось им голодными на старика спину гнуть — пусть бы дальше в амбаре сидели, похлебку жидкую хлебали, да хворостиной их бы хозяин по спине охаживал.

«Нет уж, надобно, по Правде и по Совести надобно…» — злился теперь Владигор не только на себя, но и на этих здоровенных восьмерых мужиков, согласных до скончания дней своих сидеть в амбаре.

— Я уйду, — сказал Одноглаз. — Прежде в Ладоре я кольчуги ковал. Мне в том мастерстве равных не было. Может, и вспомнят еще руки прежнюю работу.

— До утра погоди, — стал упрашивать его старейшина. — Куда ты на ночь глядя через лес побежишь?

— Да после тебя я никакой нечисти не боюсь, — усмехнулся Одноглаз. — Был бы нож вострый, а рука и так сильна.

Владигор отдал бывшему пленнику нож Тихони.

— Благодарствую, князь, — сказал тот, кланяясь низко, до земли. — Век не забуду твоего дара…

Старик поглядел на бывшего пленника с тоскою — пес цепной так глядит на брошенную вдалеке кость. Охота хватить зубами, а не достать. Не удержать ему Одноглаза — Владигор не позволит его и пальцем тронуть. А уйдет — некого в погоню пустить — сам стар, а сыновья, как щенята побитые, в избе лежат, Купава раны им перевязывает.

— Прощай, старик, — сказал князь, уже сидя на Лиходее. — Зимой наведаюсь, погляжу, как живешь, не терпишь ли в чем нужды…. Может, и загладишь свою вину, коли услугу мне окажешь…

— Какую? — навострил уши старик, хитро прищурил и без того узкие глаза.

— Знаешь место, где Доброд с Виремом себе надел расчищали?

— Как не знать… — засуетился старик. — Недалече будет. Я внучонка в провожатые дам…

— Не надо внучонка, — оборвал его Одноглаз. — Я дорогу туда знаю. Я и покажу…

Лаз был так узок, что поначалу казалось — в эту щель человеку ни за что не протиснуться. Смолистую ветку запалив, сунулся Владигор в нору. Хлопьями посыпалась на плечи сажа, глаза и нос запорошила. Верно, изо дня в день кто-то жег здесь костер. Ничего примечательного не было в этой норе, вот только, присмотревшись, приметил Владигор: в щели между камнями что-то блестит… Нагнулся, поднял… монета… такая же, какими кубки наполнены, которые Доброд нашел. Вынес монету на свет, стер грязь. Стал разглядывать.

Монета была золотой, с изображением лежащей женщины в странном головном уборе, одной рукой она ласково трепала по гриве льва. Надпись — теми буквами, что заклинания пишутся, — гласила: «AFRICA». Почти все монеты, найденные Добродом, были такими же. Хотя попадались меж ними и другие — серебряные, с надписями: «AEGYPTUS» и «ASIA». Владигор никогда не слышал подобных слов.

— Ну, куда дальше путь держим? — спросил Одноглаз. — Тебе, верно, в Белый замок надобно? А коли так, не по пути нам… Я в Удок пойду…

— Погоди, — остановил его Владигор. — Ты этого чародея видел, что к старику приходил и оберег оставил?

— Видал, как не видать, — кивнул Одноглаз. — Желтый он, а глаза черные и жгут насквозь.

— Что-нибудь еще особое заметил?..

— Подле него стоять живому человеку противно — будто холодом могильным на тебя веет…

— Что еще?

— Да ничего особенного… одежда на нем была черная, посох резной в руке. Глядя на него, старик начал тоже посох с собою повсюду таскать.

— Что за посох?

— Деревянный, черный. На набалдашнике козел вырезан. На шее у чародея — подвеска из черного камня тоже в виде козла, и глаза у того каменного козла горят, будто внутри огонь… Чародей, прежде чем заклятие сотворить, непременно подвески рукой касался…

— Почему ты раньше мне все это не сказывал?

— А ты не спрашивал, князь. Зачем мне с пустым разговором к тебе лезть. А коли ты сам чародей, как сказывают, то должен почуять, что мои глаза побольше других разглядели…

Владигор усмехнулся, вытащил из-за пояса кошелек и отдал все, что в нем было, Одноглазу.

— Будет воля Перуна — свидимся…

Дороги их дальше лежали розно. Одноглаз в Удок до холодов хотел добраться, а Владигор в Белый замок поспешил…

Глава 4

БЕЛЫЙ ЗАМОК

Тяжело возвращаться в дом, где детские годы прошли. Где из мальчишки несмышленого мужем взрослым сделался. Порог переступив, первым делом подумаешь: сколько же лет прошло. А следом тут же — кого из друзей потерял, кого уже никогда не увидишь. Тяжек тот счет. А сколько ран с тех пор на теле появилось — не счесть. Окажется: свет подлинный был только здесь, а там за стенами свеча восковая в темноте, а не свет…

Воздух сгустился, и возник на скале Белый замок, золотым шпилем касаясь низко летящих облаков. Тонкий мосток, как лед на только что вставшей реке, перекинулся под ноги Лиходею. Заржал верный конь, дробно застучали его копыта, и вот Владигор уже перед воротами, и Белун встречает своего ученика. Все та же белая одежда на нем, и белая борода — как снег, летящий по ветру шальной метели.

— Я ждал тебя, — сказал старик, обнимая князя. — Мне ведомы твоя печаль и твои сомнения…

И вот они сидят в большом зале Белого замка, глядя на пылающие смолистые бревна в огромном очаге, слушают, как гудит на горных склонах ветер. В серебряных чашах налито золотое солнечное вино из Аракоса. И гость, и хозяин молчат. Но при этом они разговаривают. Мысли одного открыты другому. Но тайное, то, что в самой глубине души, каждый при себе держит.

— Я спотыкаюсь, учитель, как охромевший конь. Чуть вопрос мудренее, чуть запутаннее — и я не знаю уже, где же Правда и Совесть. Со злодеем, с предателем и убийцей, чья вина доказана, а душа черна, с такими все ясно. А как с простым человеком быть, в чьей душе и добро и зло пополам? Кто малый грех совершил, а из малого вытекло большое зло? За что его карать? Или вовсе объявить, что невинен?

— Помнишь лестницу, по которой ты поднимался во время своего испытания?

— Как не помнить… Люди, вросшие в камень. Там было просто. Я не хотел причинять страдания человеку, ранил ноги, но ступал на камень. Наяву задачка труднее — есть лестница из одних людей. Живых людей. Как мне выбрать — на кого ступить… Кого избрать для страдания? Или вовсе отказаться от подъема?

— Твои вопросы говорят лишь о том, что ты норовишь ускользнуть от решения любой задачи. Может быть, ты и не хочешь искать ответа?

— Я так просто не сдаюсь, учитель… И ты знаешь это… Я… я знаю ответ… Нет, не ответ, а начало ответа…

— Каково же оно, твое начало?

— Если лестница из одних людей и некуда поставить ногу, чтобы не ступить на голову или грудь живую, то прежде, чем подниматься, надо переделать лестницу. Надо меж людей поместить камни, на которые можно опереться… Но я еще не знаю — как…

Поговорили они о Доброде и Виреме. О купцах и предателях, о Буяне, о Ждане, о старике, что держал в лесу пленников рабами бесправными. Но ни словом не перемолвились о странных находках в старой шахте, о чаше стеклянной, найденной среди прочих подарков. О монетах, об обереге в виде козлоногого… Хотел Владигор о том начать разговор, да не мог, будто уста его были запечатаны. Видно, срок не пришел…