Граница горных вил

— Sit down, — объявила Бет и снова усадила нас неуловимо профессиональным жестом.

Я пододвинул ей свой пустовавший стул и предложил выпить с нами кофе. Бет кивнула. Тонио посмотрел на меня с комическим ужасом и прошипел:

— Кружка! Возьми мою!

На кухне мы нашли всего две кружки (не там искали). Моя стояла на перилах, свою он протянул с такой патетикой, что я не удержался — устроил для Бет цирк.

— Не надо волноваться. Кружка будет, — заявил я. — Вчера синьорина объяснила мне, что если здесь кому-то что-то нужно, оно само найдется.

При слове «синьорина» Тонио вздохнул и забыл выдохнуть. Бет еще раз взглянула на него и на меня.

— Вот-вот, попробуйте, — кивнула она мне. — У вас получится.

А что тут было пробовать? Я перегнулся через подоконник и вытащил из клапана рюкзака пластмассовую кружку — мое походное имущество. Тонио посмотрел на нее так, будто я кролика из шляпы вытащил. Бет звонко рассмеялась, а когда я ушел на кухню варить кофе, что-то сказала Тонио по-итальянски. Он ответил тихо и серьезно. Их разговор звучал, как музыка, но я ни слова не понял. Когда я вернулся, Бет говорила уже по-английски:

— Иван волшебник. И профессор. Все это правда, Тонио. Но ему очень трудно жить на свете, особенно в чужой стране. Вам (для себя я предпочел переводить их разговор как официальный) поручается устроить так, чтобы он, во-первых, не умер с голоду.

— Но это невозможно! — возмутился Тонио.

— Что невозможно? — в тоне Бет звучало этакое начальственно-предупреждающее изумление.

— Умереть здесь с голоду!

Бет вздохнула и покачала головой:

— Вы его недооцениваете. В общем, теперь это ваша забота. Сделайте все, чтобы Иван жил здесь приятно и без проблем. Это ведь просто.

— Очень просто, — кивнул Тонио. — Немного подучиться языку…

— Я постараюсь, — сказал я смиренно.

— Правда? Хотите знать язык? — обрадовалась Бет. — Я вас научу. Это несложно: он славянский… южно-славянский. А с итальянцами (Бет покосилась на Тонио) можно договориться хоть на пальцах.

Затем они с Тонио поделили мое время вперед недели на три. Мне дали право голоса при утверждении программы, но я им не воспользовался. Мне оставили достаточно свободы и покоя, а в остальном им виднее.

Бет скоро ускользнула с нашего кофепития. Я проводил ее до калитки, чувствуя себя натянутой струной.

— Когда я вас увижу? — спросил я.

— Когда хотите. Завтра. Каждый день.

— Хорошо. Завтра.

— Слушайтесь Тонио и постарайтесь отдохнуть, — сказала Бет с теплым участием. — Я вам все расскажу и объясню, но чуть попозже. Договорились? До свидания!

И вмиг исчезла за углом.

По плану мне вначале следовало наслаждаться растительным существованием. Бет посоветовала:

— Лучше в первую неделю не трогайте свою работу. Только измучитесь или испортите. Потом все само получится. Времени хватит.

На другой день она действительно принесла книги и кассеты, позанималась со мной раза два (мне показалось мало), и вдруг языковой барьер исчез, а мир вокруг стал легким и понятным. С полдюжины окрестных ребятишек помогли мне закрепить разговорные навыки. Мы облазили с ними прибрежные скалы, поднялись вдоль горной реки по колючему южному лесу и пару раз устраивали ночную охоту на крабов. Родители почему-то сочли, что со мной дети будут в безопасности. К счастью, мне не пришлось никого спасать ни в горах, ни на море. Погода была очень тихая: за весь месяц ни разу не штормило по-настоящему.

Я невольно сравнивал эту страну с давно знакомым Крымом, который мне всегда казался раем. Но Крым в сравнении с Иллирией казался теперь сух, бесцветен и бесплоден — прямо-таки суровая страна, и впрямь место изгнания, как жаловался сосланный в те места Овидий. А здесь было много быстрых и прозрачных рек. По берегам росла всякая роскошь: магнолии, платаны, тополя, померанцы, инжир и абрикосы. Оливы с серебряной листвой чуть не звенели под ветром, трава не выгорала, и в ней сами собой росли цветы. Скалы оказывались то голубым кремнем, а то и настоящим мрамором. Довольно скоро я запретил себе собирать камушки: коллекция могла стать неподъемной.

У меня оставалось время, чтобы валяться в саду на походной «пенке» под грушами, яблонями и всем прочим и читать местные детские книжки, ленясь заглядывать в словарь. Или часами плавать и бродить вдоль прибоя. Я отоспался за весь год, сам стал коричневым, а волосы выгорели до белизны прибрежного песка. И я почти не замечал, чтобы все это длилось. Время здесь в самом деле находилось в согласии с человеком и слушалось, как ручное.

Я оценил его верную службу, когда дело дошло до диссертации. Едва я разложил работу и стал в нее вникать, время как бы спружинило, и я единым махом сделал большой трудный фрагмент. Что-то подобное со мной случилось в библиотеке в первый день. Меня так же закутал кокон тишины и собранности. Я успел тогда невероятно много прочитать. В Москве моя работа встала из-за того, что я не мог сидеть над ней, не отрываясь и не считая времени. То, что я сделал здесь в первый же день, дома длилось бы от обеда до рассвета, а то и дольше. А здесь прошло часа два-три, был еще светлый ранний вечер, за мной явился Тонио, чтобы взять меня на посиделки (о них чуть позже).

Успех придал мне сил. Следующим утром я снова сел за диссертацию и сделал еще больше. И как-то очень скоро все закончилось. Я набирал текст на компьютере и редактировал — все между делом, если считать делом мой образ жизни. Историю о диссертации я еще вспомню — но не сейчас. Пока речь идет только о каникулах.

Тонио, как и было велено, научил меня жить без хозяйственных проблем и отучил стесняться безденежья. Тут действительно редко пользовались наличными, да и кредитная карточка никого не интересовала. Время от времени, когда Тонио вспоминал, что я не должен умереть с голоду, он приводил меня к себе домой, и его матушка кормила нас обедом — для профилактики. После этого обеда приходилось три дня приходить в себя. Матушка Тонио оказалась для меня таким же легким человеком, как он сам. У них был домик в пригороде, в двух шагах от порта, и она несколько раз заговаривала о том, не переселиться ли мне к ним, чтобы каждый день кормить хоть кого-то до отвала. Но я ни за что не хотел расстаться с гостевым домиком и свободой. Тонио меня понимал.

Он не сумел заставить меня танцевать, но уговорил побывать там, где танцуют, — чаще не в городе, а где-нибудь в окрестностях. Тонио знали во множестве прибрежных рыбацких поселков, и он являлся как свой человек на вечерние собрания, которые я назвал про себя фольклорными посиделками. Где-нибудь на краю деревни обязательно стояла корчма, а рядом с ней навес для посиделок, настил для танцев и большое оборудованное костровище. Там собиралась не только молодежь и время проводили не только в танцах. По вечерам туда сходилась вся деревня, так как в стране не существовало телевидения, и европейские станции тоже никто не принимал (об этом я узнал в один из первых дней). Это был не запрет, а что-то вроде аномалии. Аппаратура просто не работала — и все.

На посиделках много пели — и хором, и соло. У нас прежде тоже так пели, и я мог бы чувствовать себя в гостях у родичей — если не замечать различий, а они оказались не в нашу пользу. Здешнее собранное многоголосье так же отличалось от визгливых «Хаз-Булатов», как эти дружеские посиделки (с вином, между прочим) от наших пьяных гульбищ. Я с удовольствием слушал песни и смотрел, как другие танцуют. Не знаю, что уж Тонио там обо мне рассказывал, но меня всюду принимали более чем дружелюбно. И пока Тонио отплясывал, я выслушал множество местных историй и легенд. Рассказывали их, как правило, пожилые люди, довольные тем, что нашелся свежий слушатель. И вот что странно: хотя мы с Тонио бродили по приморским селам, легенды главным образом касались гор.

Во время путешествий по этой загадочной стране — морского с Тонио и сухопутных с Бет (о них я еще тоже расскажу) — я обратил внимание на одну горную цепь. Мне показалось, что она каким-то образом находится на равном и не слишком большом расстоянии от всего в этой стране. Некий срединный хребет, кольцо из гор, плавно огибающее центр страны. (Долину? Озеро? Плато?) Мы видели его отовсюду и часто двигались вдоль этого хребта, но ни разу не достигли «обратной стороны». Горы казались невысокими — не выше Крымских — и очень старыми, но я не заметил ни одного ущелья или долины, уходящей в глубь айлы. Впрочем, я не особенно искал. Так вот, рассказывали, что там, «на Круге», в горной стране, живут прекрасные вилы (или вильи). От мира смертных их волшебная земля отделена как бы порогом — невысокой отвесной скалой, на которую человек не может подняться, если его не проведет вила. Живут вилы в пещерах (то есть в пещерных дворцах, не иначе), купаются в источниках вечной юности, и времени для них будто не существует, пока вила не встретит человека, который отберет у нее крылья (в тех вариантах, когда у вил есть крылья), или волшебный пояс, или еще каким-то магическим образом не привяжет ее к себе.