Остров перевертышей. Рождение Мары (СИ)

— Зачем все-таки я вам нужна? — спросила она после долгой паузы. — Только не надо про таланты. И что это за пансион на самом деле?

— Как, ты до сих пор не поняла? Когда день твоего рождения?

— Через две недели.

— Ты родилась двадцать первого июня.

— Знаю. И?

— Тамара! Это день летнего солнцестояния!

— Что? Я думала это середина лета, Иван Купала или… Подождите, — Тома отпрянула от собеседницы. — Вы намекаете, что я тоже из ваших?!

— Да.

— Тогда сразу можете про все забыть. Нет у меня никаких способностей. Мне исполнится пятнадцать, и поверьте, я бы заметила, если вдруг стала оборотнем.

— Не оборотнем, перевертышем.

— А, это сильно меняет дело.

— Послушай, я же объяснила, что способность проявляется постепенно.

— Ну, цвет глаз у меня не менялся, это уж точно. Или это у зимних? А у летних что — вырастают рога и хвост? — Тамара нервно хохотнула. — Бред сивой кобылы.

— Кого?

— Неважно. Бред.

— У тебя сложная ситуация. Ты росла вне семьи, не знаешь свой род, свой тотем, но профессор Эдлунд считает…

— Свой… что?! И какой на фиг профессор! Слушайте, я не собираюсь участвовать в этом дурдоме!

— Тише, на нас уже оборачиваются, — зашептала Вукович.

— Какой на фиг профессор! — шепотом повторила Тома. — Чихать я на него хотела. Хорватка посмотрела на девочку, как на умалишенную. Видимо, Тамара покусилась на святое.

— Не говори так, пока не узнаешь его, — губы перевертыша сжались в узкую ниточку.

— Это он настоял, чтобы тебя взяли из детского дома. И если хочешь знать, действительно нет никаких гарантий, что ты одна из нас.

— Вы же только что говорили, что я родилась на равноденствие…

— Солнцестояние!

— Какая разница! И если я не этот… как его… Короче, если все непонятно, то зачем Вы меня все-таки увезли? И что происходит в этом пансионе? Если ваш драгоценный профессор — генетик, значит, собираетесь опыты на мне ставить? Теперь ясно, почему русских детей не отдают иностранцам!

Вукович глубоко вздохнула и пробормотала что-то на незнакомом Томе языке.

— Тамара, тебе никто не желает зла. Пансион Линдхольм — это всего лишь школа. Колледж, если тебе угодно. Там учатся перевертыши со всего мира, потому что больше такой места нет. Нас осталось мало, каждого ценят и оберегают, невзирая на то, какой выбор он сделает потом.

— То есть каждого перевертыша обязаны отдавать вам?

— Нет. Есть те, кто не развивает свои способности, есть те, кто предпочитает оградить свою семью от остальных. Но это случается редко. Потому что те, кто учился в Линдхольме сам, привозит потом на остров своих детей. Основной курс обучения длится всего четыре года. За это время дети учатся владеть даром.

— Курс молодого перевертыша? — Тома язвительно хмыкнула.

— Что?

— Ничего. Допустим, у вас там все прекрасно. Но я не понимаю, зачем я вам, ведь даже неизвестно, есть ли у меня эта… способность, — девочка показала в воздухе кавычки.

— Есть признаки. Дата рождения, — загибала пальцы Вукович. — Способность к языкам и… твоя мама.

— Что? Но она-то родилась двадцатого июня!

— Солнцестояние выпадает на разные дни. Иногда на двадцатое, иногда на двадцать первое. Для нас дата не так важна, мы отмечаем день рождения исходя из расположения Солнца.

— И вы уверены, что мама была… такая же, как Вы?

— Она была звероликой, если ты об этом. Да, она тоже училась в Линдхольме, есть записи.

— И этот профессор знал ее?

— Конечно. Профессор Эдлунд, если можно, — Вукович подчеркнула имя. — Они должны были знать друг друга. Он немного старше твоей матери и никогда не уезжал с острова надолго. Это его родное место, до него директором пансиона был его отец.

— А он — тоже?..

— Да. Он летний.

— И все равно я не понимаю, что мне делать в пансионе, — Тома сосредоточенно теребила край своей футболки. — Не могу же я там просто сидеть и тужиться каждый день в надежде в кого-то превратиться. С тем же успехом я могла бы мечтать снести яйцо. Это попахивает каким-то психозом. Ажурная шизофрения, как говаривала наша географичка. А можно мне пожить где-нибудь в человеческом месте? Могу вернуться в детский дом, если хотите.

— Тебе сейчас тяжело, — хорватка положила руку Тамаре на плечо. — Но подумай вот о чем. Что было бы, если бы ты впервые обратилась на глазах у учителей или других детей? Вышел бы скандал. Тебя бы передали ученым. Ты могла бы сойти с ума.

— Но теперь-то вы меня подготовили. Вырастет хвост — переживу. И уж точно тогда к вам на остров приеду.

— Профессор Эдлунд считает, что ты должна быть рядом с нами к моменту первой трансформации.

— Вы говорите только про то, что считает он! А вы? Сами-то вы что думаете?

— Не знаю, — честно ответила Вукович. — Но я доверяю ему больше, чем себе. И теперь вижу, он был прав. Тебе надо дать время свыкнуться с этой мыслью, узнать о мире, к которому ты, вероятно, принадлежишь.

— А если нет? От чего это вообще зависит? Или каждый, кто родился в день солнцестояния, может оказаться перевертышем?

— Нет, что ты! Тогда бы нас были миллионы! Кто-то из родителей тоже должен иметь способность. Желательно, оба. Если только один — шансы есть, но пятьдесят на пятьдесят.

— Как у меня да? Дело в моем отце?

Вукович кивнула. Тома собиралась что-то спросить, но женщина предупредительно подняла руку, указывая глазами на соседа с краю: тот снял наушники и оживился. В конце прохода появились стюардессы с тележкой напитков.

— Договорим потом, — сказала хорватка. — Слишком много информации для одного раза.

Она дождалась бортпроводниц и попросила у той, что напоминала снегурочку, горячего чая и шесть пакетиков сахара. Волоокая красавица удивилась, но в просьбе не отказала.

— Зачем Вам так много? — Тома заворожено наблюдала, как белый порошок из четвертой упаковки исчезает в кипятке.

— Восстановить силы перед паспортным контролем.

— А витамины?

— Остались в чемодане. Иногда сахар или шоколад могут помочь, — Вукович высыпала последний пакетик и, поморщившись, отхлебнула приторный напиток.

Тамара тоже машинально скривилась — трудно было даже представить, что там за гадость.

Через несколько минут пустые стаканчики собрали, и хорватка посмотрела на Тому долгим внимательным взглядом.

— Ты можешь поступать, как хочешь, — произнесла она, наконец. — Но подумай о своей маме. Подумай, чего бы она хотела для тебя. Разве тебе не интересно увидеть место, когда она росла и училась? Разве не хочется понять, кем она была? И кто ты?

Ответить Тамаре не дал голос пилота: на двух языках по громкой связи объявили о начале снижения. С мелодичным звоном загорелись лампочки над креслами, девочка пристегнулась.

— Я ведь даже не знаю шведского, — пробормотала она.

— Линдхольм — международный пансион. Обучение проходит на английском, — Вукович защелкнула на талии металлическую пряжку ремня.

От смены высоты у Томы заболели уши. Она пыталась сглатывать, открывала рот, но ничего не помогало. Боль отключила мысли, от которых ломался мозг. Опустив голову, она хватала воздух и считала минуты до приземления.

Наконец, основательно тряхнувшись, самолет коснулся твердой поверхности. Пассажиры зааплодировали, но звук этот доносился до Тамары словно через слой ваты. Вукович что-то говорила.

— А? Я не слышу! — крикнула девочка.

— Заткни нос и попробуй выдохнуть в уши, — хорватка показала, как это делается.

Тома повторила. С болезненным хлопком одно ухо вернулось в норму. Со вторым пришлось постараться. К тому моменту, когда слух восстановился полностью, у нее на лбу выступила испарина.

— Ужас, — прошептала она. — И так каждый раз?

— Сегодня он снижался быстро, — ответила Вукович. — Хотя от человека тоже зависит. Была бы ты зимней, могла бы стать мной, у меня с ушами полный порядок.

— Опять вы об этом…

Люди уже повскакивали с мест и суетливо толкались в проходе, снимая с верхних полок сумки. Вукович невозмутимо сидела в своем кресле.