Я люблю тьму (СИ)

Рисунок хлестнул по щеке — не больно, какая там боль от бумажки, но мерзко. Права человека? Они есть, конечно! Вот только ты — не человек, а дурная псина. На тебе по морде. На! На шею приземлился липкий комок: это Костян в очередной раз не донёс до мусорки жвачку.

— Останешься после урока, — мадам Гитлер поджала губы. — Поговорим о твоём поведении. Признаюсь, я не хотела бы наказывать свою ученицу, но ты вынуждаешь меня своим постоянным хамством и отвратительным отношением…

— Да когда ты уже подавишься своим языком, старая жаба! Чтоб тебя трамвай переехал вместе со всеми твоими подлизами! Чтоб тебя вместе с этой долбанной школой подорвали!

Разумеется, я этого не сказала. Просто вскочила, схватила рюкзак и бросилась к дверям.

— Княгиня ошизела! — заржал вслед Костян и попытался схватить меня за рукав.

Перед глазами всё тряслось и плыло. Каждый день так. Каждый поганый день! И дома не лучше. Хоть сто раз объясни, что тебе плохо, физически плохо, что тебя ненавидят в школе — бабушка только подожмёт губы, один в один наша классная, и выдаст, что просто так никого не унижают. Нет, Вика, это ты — дрянь, которую даже палочкой тронуть противно. Это ты виновата, что тебя все терпеть не могут. В мире все хорошие, добрые и отзывчивые, одна ты — дряная неблагодарная дура. Улыбайся всем, улыбайся, помогай, не подозревай ни в чём плохом — и всё будет замечательно, тебя все полюбят!

Плевать на то, что в первый же день в новой школе тебя укололи в руку булавкой до крови. Плевать, что стоило тебе сесть рядом в столовой, демонстративно отсаживались как можно дальше. Плевать, что спрятали сменку, и пришлось зимой идти домой в летних туфлях. Плевать, что отворачивались и делали вид, что не слышат, когда ты пыталась поздороваться. Ты же противная. У тебя нет копны светлых кудряшек, трогательных глаз, шикарной одежды, папы–банкира или мозгов начинающего гения. Как с такой разговаривать? Лучше давить, как мерзкую букашку, постоянно, каждый раз, как попадётся на глаза. Плевать. Плевать. Плевать!

Чёрный ход у нас никогда не закрыт. Что–то подсказывает — если бы его сегодня закрыли, я бы билась об дверь, как мотылёк об стекло. Просто выйти. Просто снова дышать, чтобы лопнул ком в груди. Молчи. Терпи. Разревёшься — будут смеяться громче. У тебя не трогательные глаза.

Мокро ногам в луже, мокро лицу. Холодно. Сколько ещё раз? Сколько ещё дней? Сейчас ушла, а потом? Завтра вернёшься, как псина, которую дёрнули за цепь. Непременно вернёшься. Если только сегодня тебя не собьёт машина, пока в глазах расплывается дорога.

Взгляд. Кто–то смотрел на меня с противоположной стороны улицы. Этот «кто–то» походил на обесцвеченное пятно: то ли чёрные волосы, то ли чёрная шапка, серая куртка. Кажется, мужчина. Похоже, по крайней мере.

— Чего уставился?!

Пятно не сказало ни слова, лишь поспешило прочь. А я стояла — стояла и смотрела то на дорогу, то в небо. Сердце колотится в горле. Кисло во рту. Холодно.

Кажется, забыла взять в раздевалке сменку и куртку.

Глава X Всё не так плохо

Ступеньки–пеньки–пеньки–пеньки… На каждой — спотыкаешься, мокрые туфли оставляют грязные следы. Забавно, но факт: чем ты чище, тем сложнее оставить свой отпечаток. Что буквально, что фигурально. Какого–нибудь торгующего смазливой рожей безголосого певца–скандалиста запомнят, а вот в меру скромный человек может подавиться своим талантом.

Домой не хотелось: начнутся расспросы в стиле «Куда дела куртку, почему в туфлях, а не в сапогах»… И что сказать? Что свалила из школы, разругавшись с классной? Как будто дождёшься сочувствия. Бабушка росла в те времена, когда считалось, что депрессия — дурь, а все проблемы от безделья. Вот поставить человека к станку на десять часов, сразу некогда станет балбесничать. И вообще, у хорошего человека проблем не бывает, а если вдруг каким–то чудом возникли, он обязан их скрывать. Плачешь на людях? По мордасам тебе, глупая баба, ишь, нюни распустила!

Шла я медленно, останавливаясь на каждой ступеньке. Но, увы, те не могли стать бесконечными, и потому вскоре я уже стояла перед знакомой дверью. Может, бабушка даже смотрит на меня сейчас в «глазок», хмурится, переминается с ноги на ногу, дожидаясь, когда же я позвоню. Равносильно тому, чтобы стоять перед носом у спящего дракона, сжимая в дрожащей руке колокольчик. Не хочется будить тварь, способную своим дыханием изжарить тебя, да так, что останутся одни обугленные кости.

Не хочется. А придётся.

Не решившись нажать на звонок пальцем, я надавила на него сумкой — можно будет потом на ней отыграться, дать хорошего пинка за предательство. Открывать никто не спешил. Может, дорогой бабуле уже донесли, и она решила не пускать меня домой? С неё бы сталось. Хотя нет, тогда бы она театрально собрала все мои вещи и выкинула вместе со мной за дверь, ещё бы заготовила длинную речь, чтобы все соседи точно знали: виновата не она, безупречная Светлана Романова, а неблагодарная хамка–внучка, смеющая позорить царственную фамилию. Я ещё раз ткнула в кнопку звонка и прислушалась. Ни звука.

Замечательно. Нет, меня и раньше игнорировали, но не так откровенно. Она что, забыла, что я никогда не беру с собой ключи — зачем, если бабуля никогда не выходит на улицу без «свиты»? И вот теперь она куда–то ушла. Желание не будить дракона было отчасти исполнено: пещера оказалась пустой. Вот только что теперь, так и стоять в мокрых насквозь туфлях, пока ясно солнышко Светлана не соизволит вспомнить о наличии у себя внучки?

— Простите…

Как оказалось, дверь всё же открылась, вот только не та, возле которой я топталась, а соседняя по площадке. В дверях маячил наш новый квартирант. По лицу сложно понять, что он обо мне подумал. Наверное, что я полная идиотка. То на носках дырки, то под дождём шляюсь без зонта, сапог и куртки.

— Светлана Николаевна просила передать ключи. Просила ещё передать, чтобы ты не беспокоилась и что она скоро вернётся.

Светозар протянул мне связку, а я, как идиотка, продолжала переминаться с ноги на ногу. Давай, Вика, бери ключи, улыбнись, поблагодари, как там это обычно делается? В конце концов, это просто соседская вежливость. Да пусть даже он про себя думает, что ты больная на голову, и причёска у тебя действительно как у кикиморы, и всё такое в том же духе… Тебе–то что? О тебе так каждый второй думает, если не каждый первый. Пора бы уж привыкнуть.

— Спасибо.

Молодой учёный кивнул, но почему–то не поспешил удалиться обратно в квартиру. Я принялась перебирать ключи, чувствуя спиной изучающий взгляд. Так на бабочек пялятся перед тем, как на булавку насадить. Хотя какая я бабочка! Скорее — мадагаскарский таракан.

Как назло, нужный ключ никак не находился: наверное, потому, что руки тряслись. В конце концов связка выскользнула, как смазанная маслом, и шлёпнулась под ноги. Я наклонилась, чувствуя, как начинаю краснеть. Опять. Опять у меня эта чёртова грация пьяного пингвина.

— Что вы на меня так смотрите? — наверное, не стоило так резко. Может, некоторых людей я и правда отпугиваю вполне самостоятельно.

— Прости. Знаешь картину Васнецова «Три царевны подземного царства»?

— Знаю, — и причём здесь это? Можно же как–то более изящно сменить тему! Наконец–то нащупав связку, я выпрямилась и принялась тыкать ключом в скважину. Ключ упорно сопротивлялся.

— Мне недавно подарили альбом с репродукциями. Так вот… я подумал, что вы похожи на одну из изображённых девушек, ту, что в чёрном, только и всего.

Ключи снова вывернулись из рук. Я?.. Похожа?..

— Смешная шутка.

— С чего ты взяла, что я шучу?

Такое чувство, что связка ожила, и всеми силами пытается удержать меня на площадке, не дать спрятаться от изучающего взгляда за дверью. Успокойся, Вика, нормальная девушка не должна быть агрессивной…

— Они красивые. А я нет.

Новый квартирант, приблизившись, поднял ключи и невозмутимо отпер дверь. Издевается? Если да, то очень хорошо это скрывает.