Городская фэнтези — 2008

Нас ожидали ещё две ёлки, а в актёрских рядах и без того царило уныние. Напрасно я крутил в фойе задорные песенки, а Николай Степаныч изредка подкреплял боевой дух труппы ядрёным словцом.

Не помогла даже моя вылазка под ёлку, где ожидали своего выхода большие ростовые куклы козы и медведя. Обоим бутафорским животным я незаметно сложил лапы в кукиши — это удобно, поскольку на поролоновых руках ростовых кукол обычно делают всего три пальца; видимо, считается, что их вполне достаточно для любой жестикуляции в детских спектаклях.

Помреж Саша обнаружил мою шутку, но даже не улыбнулся, задумчиво возвращая кукольные пальцы в пристойное состояние. Тут я увидел в дверях Мороза. И обомлел.

Повелитель пурги был вне себя: его лицо выражало отчаяние и такую безнадёгу, что я рысцой бросился к нему.

— А, Огонёк… — прошептал он, не сводя глаз с ёлки. — Плохо наше дело.

— Что случилось, Николай Степаныч? — пролепетал я.

— Ещё не случилось, — покачал он головой. — Но чует моё сердце — уже грядёт. А что — не знаю.

Он обвёл тоскливым взором фойе и несколько раз закусил губу. Я ещё никогда не видел, чтобы человек сделал это пять раз подряд!

— Вот что, Огонёк, — сказал он. У Степаныча сейчас были страшные глаза — холодные, больные, как у снулой рыбы. В них совсем не было огня Деда Мороза! — Будь там готов, у себя, — велел он. — Играть будем по-старому. Без лукавства и лишних слов.

Я опасливо оглянулся. И вовремя: в коридорах, как голодные волки, прогуливалась вся придворная камарилья с Карабасихой во главе. Я мысленно примерил им папье-маше волчьих и лисьих масок — убедительно получилось.

— Не сносить нам голов, Николай Степаныч, — покачал я своей.

Он зыркнул на меня бешеным глазом, точно впервые увидел.

— То не беда, — возразил он, прислушиваясь к первому звонку. — Просто будь готов ко всему. И вот что ещё, Огонёк… — Он вдруг положил руку в красной рукавице мне на плечи, подбоченился. — Никогда не просил, теперь прошу. Коль не дрейфишь — помоги. Не все актёры нынче со мной будут. Поэтому крути музычку, как раньше крутил. Ничего объяснить не могу сейчас, сам ещё не ведаю. Но что-то неладное сердце чует. Помоги, лады?

Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга. За это время я мысленно попрощался с премией, зарплатой и всей театральной карьерой. Но — удивительное дело! — у меня и в мыслях не было не исполнить веление Морозова. И потому я лишь качнул негнущейся шеей.

— Ну, вот и славно…

Его взор потеплел, Степаныч кивнул мне на прощание и поспешно скрылся в гримёрной. Уже голосил второй звонок.

Такого спектакля я не припомню за всю новогоднюю кампанию.

Половина труппы усердно гнала свой текст, заискивающе косясь на коридоры, где алчно горели волчьи и лисьи глаза.

Сторонники же Степаныча работали достойно, без лукавства, общаясь с детьми на их языке и позабыв о лозунгах и форумах. Отринул суету и я, видя, как конформисты затягивают действие. Решительно обрезал «хвосты», уводил долгие фанфары, сокращал музыку на выходы и спокойно микшировал последние куплеты.

«Ёлочка» добралась опять лишь до мохноногого непарнокопытного; танец утят плавно перешёл в куплеты скоморохов; госпожа Метелица кружила лишь пятнадцать секунд «Магнитных полей» Жан-Мишеля Жарра, и даже на выход империалистов я зарезал половину роскошного чёрного джаза Диззи Гиллеспи.

В мою дверь уже давно скреблись лисы, колотили и ломились начальственные волки, а из пустого покуда зала в окошко требовательно постукивала сама Карабасовна.

Но дверь и окошко звукооператорской были на замке и шпингалете — я сам запер их недрогнувшей рукой. Все происходившее в фойе я слушал через наушники, мне помогали чувствительные микрофоны над ёлкой.

Этой же рукой я уверенно вёл фонограмму интермедии к финалу. А свою карьеру — к её логическому концу. Но перед моими глазами всё время стоял Николай Степаныч. Просто стоял и смотрел на меня, одобрительно кивая, и мне было легко и спокойно, и плевать на все остальное.

Наконец интермедия завершилась. Я слышал, как шумел ребячий хоровод, ведомый Сашей и скоморохами в зал, где всех ждал кукольный спектакль на сцене. Стук в мою дверь уже давно прекратился, но иллюзий я не питал. Открыв окошко, я смотрел, как в зал входили первые дети, рассаживаясь по местам под бдительным оком администраторов. Мелькнула у сцены Карабасовна, но даже не глянула в мою сторону. Небось отправилась вершить расправу в актёрские гримёрные.

Саша со скоморошьей ватагой, молодцы, быстро заводили зрителей. Пожалуй, минуты через две можно было начинать спектакль. Я зарядил его бобину на верном друге — магнитофоне «Илеть», рассеянно прислушиваясь к голосам и шарканью ног в фойе. Спустя несколько лет, после парада суверенитетов «Илеть» скоренько переименовали в «Санду», якобы потому, что на языке воспрянувшего поволжского народа, всегда производившего этот симпатичный магнитофон, «Илеть» означало весьма неприличное слово.

Я уже собрался переключить коммутатор на стационарном усилке «Бриг» с «фойе» на «зал», как вдруг…

В «ушах» раздался страшный грохот, что-то тяжело упало на пол, покатилось, затем ещё и ещё. Это было так громко, ужасно и невероятно, что в первую минуту я просто возмутился. Что они там творят в фойе, идиоты?!

Я поскорее отпер замок и помчался за угол, в фойе. Но тут же остановился, не веря своим глазам!

Над фойе обвалился потолок. По всей площади пола, очевидно, лежали обломки.

Но трудно было наверняка разглядеть хоть что-то, вокруг висели облака пыли, а фойе густо завалило камнем и штукатуркой. В жёлтом тумане я как сомнамбула перешагнул через ёлку — она лежала на полу, сломанная, с расщеплённым комлем, от которого исходил тревожный запах смолы. И замер в растерянности.

Я не понимал, куда же подевались семьдесят пять детей, которые только что с песнями и смехом водили здесь хоровод!

В тот же миг отворилась дверь зрительного зала, и оттуда опасливо выглянул Саша.

— Закрывай дверь! — благим матом заорал кто-то из начальства, тоже выглядывая из-за угла. — И начинайте спектакль немедля, слышишь?!

Дверь тут же захлопнулась. Я помчался обратно, включать музыку в зал. А по лестнице, снизу, прорвав кордон Чекиста и завлита, уже остервенело лезли в фойе обезумевшие родители.

— Можно только богу молиться, что Карпухин и администраторы успели завести детей в зал, — завершила своё выступление Карабасовна. — Ещё каких-нибудь пара минут, и в фойе было бы просто… — Она замолчала, подбирая нужное, вкусноеслово. — Просто месиво! — с чувством выразилась директриса.

На этом наша экстренная летучка и закончилась. Выяснилось, что действительно обвалился потолок над большей частью фойе. И при этом ни одна душа не пострадала! Саша успел-таки к тому времени завести всех детей в зал. Спасло от многочисленных жертв ещё и то, что на эту ёлку пришло слишком много ребят и родителей в фойе не пустили.

Спектакль кое-как доиграли, а потом зрителей, осторожно ступавших по разбитым доскам, вывели на лестницу. Театр закрывался на ремонт, и новогодняя кампания, таким образом, завершилась досрочно. Подведение же итогов Карабасовна многозначительно обещала после нашего вынужденного отпуска.

В этот миг я поймал на себе взгляд Николая Степаныча. На его лице уже угасла былая тревога, и оно выражало лишь усталость, как у человека, только что завершившего порученное ему очень важное дело. Но к тому времени мне было не до Морозова.

Странная, невероятная мысль не давала мне покоя в течение всего собрания. И, едва дождавшись окончания летучки, я опрометью кинулся в свою комнату. Там я вновь закрылся, уже второй раз за сегодня, с твёрдым намерением никому не открывать, пока…

Я ещё и сам точно не знал, что будет потом. Нужно было все досконально проверить. Я рывком сдёрнул бобину спектакля, заправил фонограмму интермедии и перемотал на начало. Потом взял часы, придвинул к себе карандаш с блокнотом, надел «уши» и включил воспроизведение.