Ярмо Господне (СИ)

Сперва Филиппа заинтересовали небольшого размера слюдяные окошки с частыми переплетами, сделанными из голубых шелковых шнуров.

«М-да… оригинально работали в русскую старину. Смотрится превосходно, не хуже витражей. Кабы не мухи…»

Златотканые салфетки на подоконниках не привлекли его внимания. Зато не очень высокий лепной потолок, барельефно расписанный лазоревыми и розовато-зелеными травами, задержал взгляд обозревателя. Оценил он и качество обширного красно-коричневого хорасанского ковра, застилающего покои, оставляя у стен небольшие желтые и палевые участки наборного ясеневого паркета.

«Стены красиво обиты изысканной голубой штофной тканью, но в начищенных бронзовых шандалах вонючие сальные огарки. И потухшая лампадка у Николая Угодника заправлена прогорклым конопляным маслом. Над киотом мухи жужжат отвратительно…»

Мимоходом глянув на длинное мутноватое зеркало, закрепленное в золоченой раме на стене, осмотрев две низкие оттоманки, застланные красными атласными покрывалами, инкрустированный слоновой костью ломберный столик с колодой гадательных карт Таро, инквизитор Филипп внимательно исследовал высокую конторку красного дерева, хрустальную чернильницу… Потрогал белые гусиные перья, папку-бювар красного сафьяна, прикоснулся к листу желтоватой бумаги. Также телекинетически он взвесил мраморное пресс-папье, переложил с места на место позолоченный перочинный ножик.

Его дистанционные манипуляции остались незамеченными тремя другими участниками видения. «Так как меня для них не существует в осознании телесного бытия. Однако же они для меня есть обстоятельная действительность в ощущениях видимого и осязаемого».

Ознакомившись с обстановкой, рыцарь Филипп перешел к виду от первого лица и заинтересованному наблюдению за развертыванием сюжета. Он удобно присел в уголке на маленькое креслице с гнутыми ножками, подтянул на коленях домашние брюки, одернул свитер, закинул ногу за ногу.

Рыцарь Михаил и рыцарь Павел замерли в боевой готовности. Оба облачены в черные орденские рясы старомодного фасона. «Нынь такое у нас не носят, по-монашески расшитое серебряными черепами и свастиками».

Их нынешний объект — Артемий Волынский тоже стоял, хотя и существенно ограничен в телодвижениях. Его икры и предплечья пронзают четыре ритуальных кинжала, пригвоздив тело к стене до полной неподвижности. Кровь в ранах уже запеклась и подсохла на белой рубашке с кружевными манжетами.

«Стародавний надежный ритуал иммобилизации на крови. В наши человеколюбивые времена повсеместно запрещен по причине изуверства…»

Конечности объекта находились аккуратно расправленными по четырем сторонам андреевского креста, чьи полупрозрачные контуры слегка проступали на штофной стене. Нейтрализованному объекту лишь дозволялось безвредно шевелить пальцами в потугах колдовских пассов и ненавидяще зыркать из-под нахлобученного белого парика на тех, кто его намертво прикрепил к стене и теургическому кресту.

«Круто и сурово работает адепт. Крест трассировал в сверхрациональной топологии. Ритуал на крови — лихая штука, из рака ноги…»

Между тем рыцарь-адепт Михаил завершил ритуальную цезуру и, нарушив молчание, приступил к судейским обязанностям. По всем канонам должен непременно прозвучать обвинительный монолог судьи. И, возможно, последует апология обвиняемого, если на то будет дано ему дозволение от вершителя орденской справедливости.

— Ты, боярин Артемий сын Петров, ныне и присно с потрохами в моей несуперечной власти подлежащей. Как тебя, нечестивца, казнить, как миловать суть мое непреложное право и волеизъявление. Аз есмь твой строгий судия и палач беспощадный.

Отец Мардарий тебя по-хорошему предостерегал, увещал… А ты пастыря убогого упразднил, скверно подвел, подмел, душу его с телом разлучил… Иерея к святым праотец безвременно приобщил, обаяник нечестивый. В оном деле ведовском мне, многогрешному исправителю колдовской порчи, глаза отвел. Замест себя облыжно глупую девку-демоницу в подвох сунул, мудрован.

Эх грехи наши тяжкие недомыслия да поскудоумия! Все беды человеческие от скверны невежества и недоразумения исходят…

Зазря великий государь Петр Алексеич тебя не повесил в Астрахани. За мздоимство, казнодейство палку изломал на твоих боках в сердцах, ан простил. Отходчив был Петр Алексеич и многоразумных, доволе письменных да книжных людишек ин жаловал.

В ту пору, в Астрахани, ты еще обаяником не бывал стать. И отвести взор царю ничем не умел. Одначе в книгочействе ты от многих прочих и тогдаж отличен был, поелику просвещение признаешь.

Энто уж ты опосля на воеводстве казанском в чернокнижие мерзопакостное вдарился. Ведьмовской розыск по слову и делу завел. Секреты чародейные у заподозренных в ведовстве и зелейничестве выпытывал в застенке. Соломенным жгутом ведьмам срам опаливал яко свиньям, похотник и детородные воротца каленым железом прижигал, сосцы и ногти с мясом рвал, изверг…

Отрешенные герметические писания везде выискивал от разумников лжеименных. Словеса простонародные заговорные да заклятые собирал.

Особливо волшебная власть над скотами тебя привлекала. Коней ты навыучился понимать, пользовать их от скотьих хворей, псов к порядку приручал.

Складно это у тебя выходило, обаятельно. Понеже Бог скотине разумной души не дал и замест ее у тварей бессловесных один пар, сиречь инстинкты в науке именуется.

Вот бы тебе на том умении да имении и остановиться, Артемий Петрович, коли достигал ты волшбой приязни у животных неразумных. Блажен муж, иже скоты милует.

Ан нет, ловцом не зверей, но человеков ты в себе возомнил. Людским обаяником обернулся. Власти немеряной взалкал, случись то над слабыми альбо над сильными мира сего.

От того ты на императрицу Анну Иоанновну бесчестный приворот наслал с заклятием обаятельным. Царицына полюбовника Бирона лиходейным мороком охмурил. На вице-канцлера графа Остермана срамную французскую болесть навел сиречь люэс в медицине именуется.

Набольшего сановного чина ты достиг, ворожей. Но власть министерская твоя не от Бога, но от Дьявола проистекает, от пронырства и пройдошества сатанинского.

Здоровую девку-калмычку изуродовал ты богомерзостной волшбой, в карлицу сократил, государыне ее подсунул яко шутиху Буженинову. Вот они обеи для тебя и стараются, не выходя из твоей воли, обаяник нечестивый.

Дворовую крестьянскую бабу во зверя-сатира чародейно обратил — бедняга вся диким волосом заросла с бровей до самых пят. Ты и ее в царские шутихи намечаешь, колдунец-поганец, яко уродицу с волосатыми грудями…

Рыцарь-адепт немного помолчал, печально вздохнул, глянул на помощника.

— Павлуша, птенчик мой, приступай с Богом. Крутани его, сукина сына, справа налево Солнцеворотом достославного мниха Феодора.

— Достойно ли, Михайла Андреич? — усомнился неофит в столь экстраординарном воздействии на колдуна.

— Достойно и праведно есть, Павлуша. Поелику справедливой муки сей богомерзкий колдунец покуда не чует, заклял он себя пронырливо от малой боли, — снизошел до объяснений прецептор и подкрепил свои доводы беспрекословной конъюрацией. — Верти-верти твой сигнум сиречь знак и зрак, вьюнош.

Крути покруче! Гони прочь бесов волхования! Изыди, Сатано!

Незамедлительно комнату озарила багровая вспышка, и под хруст костей концы призрачного андреевского креста немилосердно изогнулись свастикой против часовой стрелки, с мерзким звуком переломав колдуну голени и предплечья.

Адепт живо приблизился к телу, корчащемуся от нестерпимой боли, и неуловимым зигзагообразным движением кривой татарской сабли глубоко и высоко вскрыл торс чародея. Извивающиеся кишечные внутренности тут же обрушились на пол, увлекая за собой печень, почки и сокращающийся желудок.

— И зловонное нутро у него расселося, — невозмутимо прокомментировал рыцарь-адепт Михаил. — Ощути и осознай, волхователь, плотскую смерть предателя Иуды из Кариота-городка.

Мука сия тебе, бывый обаяник, в назидание и поучение. Дабы не смел ты на дыбе в тайной канцелярии предать, лживо оговорить кого из твоих знакомцев и конфидентов по разговорцам политицким. Предательство и доношение суть бесчестье и мерзость во все времена у всех народов мирских.