Фэнтези 2003

— Так почему твой Лид сам туда не пошел? Ему что, такой цветочек не требуется?

— Потому что нужно, чтобы человек был нецелованный.

— Как это — «нецелованный»?

— Тьфу ты! Нужно, чтобы его никто никогда не целовал. И он чтобы никого.

— А мама считается?

— Мама не считается.

— Тогда все равно не понимаю, почему Лид сам в Поля не ходит.

— Потому что он целованный, дурочка ты с переулочка. — Гита дернула Мелику за тощую косицу.

— Ты же сказала, что ему женщины не нравятся! Кто же его тогда целовал?

— Мужчины. Что тут непонятного?

— Тю, — Мелика рассеянно сплюнула колючий шарик лузги, он ляпнулся прямо между ее босыми ногами.

— Все равно — Лиду нельзя. А нам — можно!

— Подожди-ка... Ты же говорила, что тебя тот благородный гиазир целовал?! — Мелика требовательно прищурилась.

— Ну... говорила.

— Соврала?

— Вроде того.

— Фу, какой страшный. — Мелика противно скривилась, указывая на мертвого молодого лучника.

Голова вояки со зверски выпученным красным, оплывшим глазом была аккуратно отделена от тела при помощи варан- ского меча хорошей заточки и лежала сравнительно близко от туловища, ухом вверх. Туловище и голову разделяло пол-локтя пустоты, но Мелике на секунду померещилось, что у молодчика длинная, невидимая шея.

— Этот еще страшнее. — Гита ткнула носком сандалии зарывшегося лицом в пыль толстяка. Его незащищенная доспехами спина была нещадно исполосована рублеными ранами, как подсохшая на солнцепеке лужа — тележными колесами.

Сандалия расклеилась еще больше, и ее носок стал похож на широко распахнутый клюв утенка. Гита наклонилась, чтобы этот клюв прикрыть. В ноздри ей ударил резкий аммиачный запах.

— Еще и описался тут...

— Папа говорил, это всегда так, — вздохнула Мелика.

— А откуда он знает?

— Он в солдатах был.

— Князь обрил?

— Не-е. Нанимался в дружину баронов фальмских.

— Небось денег заработал?

— Небось. Только они с дядьями все по дороге пропили.

Мелика ненадолго примолкла, присев на корточки над раздетым до подштанников щуплым благородным гиазиром с длинными кудрями цвета спелой пшеницы.

Гиазир лежал среди декадентских кустов прошлогоднего репейника в некотором, намекающем на занятную батальную коллизию, отдалении от основного скопления трупов. Ветер играл с его роскошной гривой в свои некрофилические игры.

Судя по тому, что на теле павшего было не различить смертельной раны, одни только синяки и ссадины, гиазир свернул шею, свалившись с ополоумевшего от страха коня. А уж затем дергачи помогли ему избавиться от платья.

Затем Мелика рассматривала татуировки на полном, мускулистом предплечье пехотного сотника: паук сладострастно смокчет мушиную кровь, ворон с аппетитом завтракает волча- тиной, морская гидра душит в объятиях грудастую купальщицу с безобразно оттопыренными сосками. Еще были многообещающие короткие надписи. Впрочем, Мелика была неграмотной и насладиться глубиной философских обобщений, записанных на мертвом теле, ей не случилось.

— А что я нашла! — гордо провозвестила из кустов Гита. Ее карие глаза сияли.

— Покеж?!

— Вот!

— Меч? Ничего себе!

— Да ты прицени — какой! — Зашуршала трава — это Гита, надув от натуги щеки, выволакивала из кустов настоящий полуторник. Преувеличенно массивное яблоко меча было облеплено зелеными гранатами разной величины и формы. Лезвие меча — чистое, незазубренное, неоскверненное — дало на солнце ослепительный отблеск.

— Ухтышка! — всплеснула руками Мелика. — И где он был?

— Да тут, в траве лежал. Эти балбесы его не заметили.

— А он... а он чей?

— Теперь — наш!

— Наш?

— А чей же еще?!

— И что мы с ним сделаем?

— Зароем где-нибудь, — решила Гита, к чему-то мысленно

Примеряясь. — Возле Тухлой Балки, на нашем месте. Там никто ^не найдет.

— А потом?

— А потом продадим! Деньги поделим. — Гита сделала паузу и пояснила: — Поделим поровну.

— А сейчас куда его девать? Он же тяжеленный! А нам еще Тюльпан искать... И надо бы пошевеливаться. А то как стемнеет, у-у. — Мелика угрюмо поежилась. — Сроду не была трусихой, но... понимаешь... мне тут иногда кажется, что меня кто- то сзади того... По шее пером щекочет...

— А давай его просто в землю воткнем! — предложила Гита, страхи Мелики показались ей ерундовыми.

— Ты что! Ты что! Мне папа говорил, этого нельзя делать ни в коем случае! — запротестовала Мелика.

— Потому что мечу это не нравится — торчать в земле!

— Подумаешь, не нравится! — Гита артистично закатила глаза. — В трупе ему, значит, нравится торчать. А в земле — нет, не нравится!

Гранатовое яблоко меча ответило словам Гиты приглушенным изумрудным сиянием, но ни одна из девочек этого тревожного обстоятельства не заметила. Обе были увлечены спором.

— Земля ему лезвие портит. Вот ему и не нравится! — пояснила Мелика. — Так что давай лучше в трупяка его воткнем. Тогда и видно его будет отовсюду!

— Как же! Отовсюду! Вот дойдем до вон того флажка — и ни фига уже нам видно не будет, — засомневалась Гита.

— Тогда давай заволокем труп на труп. А сверху еще один труп положим. Чтоб была башня. А в самого верхнего воткнем меч. Так мы точно его откуда хочешь заметим! — проявила сообразительность Мелика.

Так и сделали — татуированный стал фундаментом, одноглазый и пшеничноволосый — этажами.

Фриту было что вспомнить. Он гладил Эви по узкой мор Де, и прошлые дни являлись перед ним, настоящим, как будто и сами были живы.

Он не утирал слез — ведь траур должен быть со слезами.

Про то, что мужчины не плачут, пусть рассказывают изнеженные варанцы, которые чуть только кашель, мозоль или озноб — кличут врача с дзинькающими в сумке шарлатанскими микстурами и черными пиявками. Варанцы, которые считают, будто лошадь глупей конюха. Что ж... Вот они и валятся из седел, как погремушки из рук дитяти, стоит только коню скоз- лить или чуток подыграть задом, а уж если скакун понесет, то тут сразу «Шилол, помоги!», а то и вовсе «мамочки!». Так говорят только ни во что не верящие варанцы, которые на застольях толкуют про пользу единодержавия и честят никчемных поэтов вместо того, чтобы обсуждать действительно насущные темы: как угодить богам, как обезопасить себя от завидущих и вооруженных до зубов соседей.

Фрит знал наверняка: мужчина должен плакать, когда умирает конь. Потому что нет у него никого дороже.

Сколько раз Эви уносил Фрита от разбойного люда, от песчаной бури, от чреватого низким чувством женского взгляда? Увы, Фрит умел считать только до ста.

А сколько раз чутье Эви выводило обессилевшего от голода Фрита к человечьему жилью? Даже в непроглядное ненастье, даже в метель Эви умел разбирать дорогу. Он не боялся ни молнии, ни зверья, ни конокрадов.

Эх, сколько золотых монет было взято Фритом на спор — ведь Эви действительно был самым быстрым, самым выносливым, самым-самым...

С кем только Фрит об заклад не бился! Даже с племянницей аютской принцессы! И выиграл! Он всегда выигрывал!

И, между прочим, в одиночку, без такого помощника, как Эви, торговое дело Фрит попросту не осилил бы. Это Эви стерег купленных, Эви водил их за собой и учил держаться гоголем перед покупателем, а когда Фрит никак решить не мог, стоит ли лошадка тех денег, Эви завсегда давал знак. Мол, «на вид хороша, а нрав гнилой»...

«А ведь поначалу-то не сказать было. Заморыш заморышем», — вздохнул Фрит и криво улыбнулся.

Когда Эви родился, кобыла не желала признавать сынка, даже морды к нему не поворачивала. А сам жеребенок уж до чего был слабенький — к сосцу материнскому и то подойти был не способен...

Это он, Фрит, обсыпал склизкого нескладеныша отрубями да подволок к матке — и лишь тогда дурында облизала его, признала... Фрит помнил все, будто вчера, и запах прелого сена, в тот год такие дожди лили, что взопрели все сеновалы. Да что сеновалы! Даже перины в доме и те...