Перстень Царя Соломона

На душе было тяжко. Меня не в чем упрекнуть, да и сам я понимал, что сделал все, что мог, и даже с верхом. Остановить кошмар просто не в моих силах. Но, господи, если бы кто знал, как мне хотелось его прекратить!

И пока мы брели, постепенно удаляясь на безопасное расстояние, девчонка и женщина постарше все кричали, истошно голося почти без перерыва и без пауз. И каждая из них звала на помощь маму.

– Бу-бу-бу-бу,- раздалось слева.

– Теперь можешь перестать,- сказал я мальчику.

– Бу-бу-бу,- ответил он.

Не понял.

Я остановился и присел возле него на корточки.

– Мы выиграли,- грустно сообщил я,- Отбой.

– Бу-бу-бу,- возразил он, пребывая в ступоре.

Глаза тупо смотрели на кончик носа, а кисть руки

по-прежнему оставалась неестественно изогнутой. Это был довесок к сегодняшним событиям.

Умеют ли сейчас лекари на Руси выводить из шока, я не знал. Оставалось надеяться, что умеют.

– Мы тебя обязательно вылечим,- заверил я его, стараясь убедить самого себя.

– Бу-бу-бу,- безучастно ответил Ванятка.

Не было там этой Серой дыры. Даже хода туда не было.

Совсем.

Глава 18

КАРЕТУ МНЕ, КАРЕТУ

С психиатрами на Руси в то время было все в порядке, за исключением лишь одной небольшой проблемы – они отсутствовали. Я так подозреваю, что их также не имелось ни в Европе, ни в других частях света.

Оставалось только одно – нашпиговать мальчишку народными успокоительными средствами вроде валерьянки, а обращаться исключительно ласково, ни в коем случае не повышая тона, как бы ни раздражала его тупость и упорное нежелание понимать.

– Он – сын человека, который спас тебе жизнь. Но кто он – никому ни слова,- строго наказал я Апостолу, ткнув в Ваню пальцем, после чего объяснил, как надо вести себя с больным, что делать и чего не делать.

Отчего у него приключилось такое потрясение, Андрюха не спрашивал – и на том спасибо. Внимательно все выслушав, он кивнул, не говоря ни слова, и тут же приступил к обязанностям медбрата. Когда вернулась с торгов Глафира, она тоже подключилась к хлопотам, хотя больше бестолковилась и причитала, зато Апостол… На второй день я понял – вот в чем подлинное призвание моего Анд- рюхи – и спокойно вздохнул, сбросив со своих плеч одну из забот.

Не знаю, продолжали разыскивать мальчишку или угомонились, махнув на него рукой, но задерживаться в Москве все равно было нежелательно – Ваню надо было везти к родичам.

А Агафью Фоминишну, как выяснилось, я спас. Во-первых, ее никто не терзал, не мучил и не насиловал, а во-вторых, как мне удалось выяснить, в числе жен казненных, которых через день, 27 июля, утопили в Москве-реке, ее не было. Я ухитрился даже передать ей весточку о том, что с сыном все в порядке и скоро он будет отвезен в безопасное место.

Вообще в этой ситуации имелся только один плюс -

больной никому не проболтается, какого он роду-племени, потому что на все расспросы ответ у него один: «Бу-бу-бу». Учитывая дальнюю дорогу, обстоятельство немаловажное.

Куда ехать – подсказал сам Висковатый. Нынешних бояр он не больно-то жаловал, с усмешкой отзываясь и о Захарьиных, у которых все счастье в бабьей кике – имелась в виду первая жена царя Анастасия Романовна, и о Мстиславских, которые тоже подошли к трону лишь из-за родства с государем, и о прочих. Тот – жаден, этот – угодлив, иной – просто туп, чего Иван Михайлович и вовсе терпеть не мог.

На этом негативном фоне мне и запомнился его одобрительный отзыв о Дмитрии Ивановиче Годунове. Оказывается, Анастасия, жена среднего брата Висковатого,- урожденная Годунова. В свое время ее хитрый папочка Иван Григорьевич, наплодив кучу детишек, принялся за счет выгодных замужеств своих дочерей пристраивать к государеву двору сыновей. Разумеется, глядел он только в сторону тех женихов, которые в чести у царя. Возвысились, к примеру, после Казанского похода Курбские, он тут же подсунул свою дочурку Анну родичу князя Андрея Михайловича, а как начал входить в силу дьяк Висковатый, выдал самую младшую дочь за Ивана Меньшого.

– Он за меня ее хотел, да я уж к тому времени давно женат был,- криво усмехаясь, рассказывал Висковатый,- Да так ныне многие поступают. Все чрез родство норовят в ближние войти, а того дурни не ведают, что по нынешним временам ненадежно оно. Седни князь в славе, а завтра в опале, и что будешь делать – дочку-то назад не заберешь, да и сыну не повелишь жену обратно к отцу отправить. А государь опалу не на одного налагает – на весь род норовит. Но это теперь распознали, а тогда не ведали. Думали – ежели в почет вошел, то оно навсегда, вот и норовили чад своих пристроить, а потом локти кусали, как Тимоха Долгорукий, кой после Казани поспешил своего сына Андрея на Анастасии, дочке Володимера Воротынского обженить.

Опаньки! А вот с этого момента поподробнее, как любили говаривать питерские менты в знаменитом телесериале. Как только Висковатый упомянул о Долгоруких, да еще о том, которого звали Андреем, я сразу превратился в одно большое ухо. Правда, вскользь упомянутый князь больше не фигурировал, но я на всякий случай запомнил рассказ Ивана Михайловича чуть ли не дословно.

– Он, вишь, хотел было еще и дочь свою за братца его, за Михайлу выдать, чтоб двойное родство получилось, для крепости, да тот женат был, а потом, когда овдовел, Ванька Меньшой из Шереметевых расстарался. Чтоб с героем Казани породниться, такую щедрость выказал – разом десять деревенек в приданое за свою Стефаниду дал. А чего не давать, коль они на него с неба свалились.

– Как с неба? – не понял я.

– А вот так. Когда Адашев из доверия царского вышел, государь все поместья, что под Костромой за ним числились, в казну и забрал.

– Взял и отнял? – удивился я.- Просто так?

– Вот и видно, что ты фрязин,- усмехнулся Висковатый,- Это у вас в Риме, да в Милане, да у немцев с поляками, да у Елизаветы Аглицкой и прочих закон блюдут. А у нас на Руси святой ныне все от воли государевой зависит – и чины, и сама жизнь. Про вотчины же и вовсе промолчу. Хотя нет,- тут же поправился он.- Поначалу царь мену с Адашевым устроил, да взамен костромских он ему в новгородских землях вдвое больше дал, хотя проку с них – и земля худая, и людишек мало. Одно название – мена, а разобраться – попросту отнял и… отдан Ваньке Шереметеву. Опять же не просто так, а из-за того, что тот в родстве с царскими родичами, с Захарьиными. Село Борисоглебское, что за Адашевым числилось, здоровущее, со слободой. И деревенек тож изрядно при нем, поболе полусотни, так чего ж не выделить десяток дорогому зятьку. А тот не оправдал – в опалу угодил. Мне потом сказы-

вали, что Тимоха Долгорукий повсюду хвалился, будто все загодя чуял, потому и не стал выдавать дочь за Михайлу, токмо лжа это – не вышло у него, вот и все.

Я вновь насторожился, надеясь услышать дополнительные подробности об этом Тимохе, имеющем сына Андрея, но напрасно. Далее Висковатый резко повернул свой рассказ в сторону Годуновых, однако внимания я все равно не ослаблял. Во-первых, может быть, еще повернет опять к Долгоруким, а во-вторых, сведения о Годуновых интересны сами по себе. Тот же Борис Федорович, о котором мне довелось читать, производил весьма приятное впечатление. Правда, спутался с дурной компанией – я имею в виду опричников царя, но тут уж ничего не попишешь, другой поблизости не наблюдалось.

К тому же, если мне не изменяет память, будущий царь чертовски суеверен. Даже в официальную для всех подданных присягу ухитрился загнать слова об обязательстве не колдовать против него и против всей его семьи. Это уже не обычный страх перед чародейством и ворожбой – тут припахивает манией, которой, если что, можно и воспользоваться. Ну-ка, ну-ка, что там о его родне?

– А что до сынов Годунова,- продолжал Висковатый,- то тут не в коня корм пошел. Из четырех сынов лишь старший Ванька Чермный батюшке угодил – и ратиться мог, и воеводствовал в Смоленске справно, и в опричнину одним из первых влез, да и сынка своего Дмитрия к царю подсунул. Ныне он уже до постельничего' дошел, смышленый, ничего не скажешь. Прочие же потише нравом уродились, да и здоровьишком хлипковаты. Василий с Федькой, хошь и помоложе Чермного, ан в домовину уже слегли, а Дмитрий, самый младший, жив, но из вотчин своих костромских ни ногой. Зато душой и впрямь светел. Когда брат его Федор богу душу отдал, так он детишек его – Бориса с Ириной – к себе взял и как родных растил.