Повести о Ромео: Воин

— Куда поехали мои друзья, я и сам не знаю, — отмахнулся я, делая приглашающий взмах копьём, — а ты со своими сходи-ка… — Ну дальше в том же духе.

— Ты сделал свой выбор, воин, — кивнул как ни в чём не бывало Кулай-богатур. — Взять его!

Два кагана помчались на меня, на скаку разворачивая ловчую сеть для меня. Они рассчитывали, что я попытаюсь увернуться от неё, и тут же попадусь в аркан, один из тех, что раскручивают мчащиеся за ними воины. Нет. Я на такие детские трюки не ловлюсь. Дождавшись когда кагана натянут сеть до предела, я прыгнул им навстречу, нанося широкий рубящий удар по ней. Затрещали толстые канаты, из которых она была свита, я проскочил в образовавшуюся брешь и ткнул в живот ближайшего кагана. Тот опустил на "жало" моего копья саблю, но слишком поздно, оно уже почти наполовину погрузилось в его внутренности. Выдернув копьё, я откатился назад и вновь встал на ноги.

За моей спиной каганы, проскочившие мимо, пытались совладать с конями, потому что расщелина дальше очень резко сужалась и всадники едва не врезались друг в друга, едва удержавшись в сёдлах. Остальные каганы отступили, приготовившись атаковать меня сразу с двух сторон. Новых сеток не разматывали, видимо, понимали, толку от них маловато будет. Я также готовился этой атаке, она станет для врагов очень большим сюрпризом.

Когда сорвались в галоп двое каганов впереди, я понял, что и те, что сзади, атакуют. Я даже прикрыл глаза, чтобы слышать лишь стук копыт, хоть и необучен был почти "слепому" бою. Когда копыта забарабанили практически вплотную ко мне, я рухнул на землю, крепко приложившись спиной о твёрдую землю, вскинул копьё обратной стороной, цепляя обратной его стороной, где был укреплён крюк, специально для этого предназначенный, бедро кагана и стаскивая с седла. Повернув копьё, освобождая крюк, я ткнул коня второго кагана в брюхо, целя в подпругу. Получилось, что выпустил ему кишки, хотя и не любил я убивать лошадей. Не виноваты они, в общем-то, ни в чём.

Упавшего на землю врага я прикончил быстрым ударом, едва поднявшись на ноги, тот запутался в стременных ремнях и ничего не успел сделать для своей защиты. Однако оставались те двое, что атаковали спереди. Они теперь были у меня за спиной и сразу же развернув коней помчались обратно. Я обернулся к ним и кинулся в контратаку, раскручивая над головой копьё. Памятуя о смертоносном крюке на обратной стороне моего копья, каганы попытались разъехаться подальше, но размеры расщелины этого не позволяли. Левого врага я срубил широким "жалом", скользнувшим по клинку его сабли, правый от крюка увернулся, но и сам ничего сделать мне просто не успел — слишком сильно разогнал коня.

Каганы поймали освободившегося коня и Кулай-богатур что-то крикнул им на их наречии. Видимо, он счёл потери слишком существенными и приказал прикончить меня. Я улыбнулся им и поиграл копьём. Каганы вскинули луки, навели их на меня, я улыбнулся ещё шире, предчувствуя смерть, а ведь настоящий тяньган должен смеяться ей в лицо. Запели тетивы, полсотни стрел сорвались с них, боль рванула грудь, руки, правую ногу, несколько прошлись по лицу, расширяя ухмылку. Я рухнул на землю, на сей не притворно и мир померк…

Я плыл в пустоте, но был там не один. Кто-то поймал меня за шиворот и вернул обратно. Хотя куда это, обратно, я не представляю. Перед глазами возникли два полуразмытые фигуры. Одна — человек крепкого телосложения, одетый как может быть одет кто угодно — богатый ли купец, или обедневший чиновник, или даже каган, судя по длинным чёрным усам, какие не слишком-то хорошо растут на лицах цинохайцев, лицо её практически не было видно, однако оно отчего-то казалось мне знакомым, правда весьма смутно, но я его уже где-то видел, это точно. Вторая же, скорее всего, происходила из западных земель, что лежат за Отпорным хребтом, об этом говорило всё — разрез глаз, цвет лица и волос (удивительно бледные для живого человека), а главное, одет он был так, как я одеваются там, по крайней мере, я подобной одежды никогда в глаза не видел — длинный плащ, странная куртка незнакомого мне покроя, прямые штаны, каких никто у нас не носил и туфли, таких мне тоже раньше видеть не приходилось.

Между фигурами шёл яростный спор, хотя обе казались абсолютно спокойными и голоса их звучали, как треск ледяных гор — айсбергов, сталкивающихся между собой. И предметом этого спора был я, от чего становилось на душе холодно от какого-то потустороннего страха.

— Он умирает, — говорил черноусый. — Он уже одной в могиле, в моём мире.

— Моей силы будет достаточно, чтобы вырвать его и оттуда, — возражал беловолосый, — и ты это знаешь.

— Ты лишь получил чужую силу, — отмахнулся черноусый, — силу заточённой богини. Со мной тебе силами не тягаться.

— Ты так уверен в своих словах? — в голосе беловолосого звенела ледяная усмешка, граничащая с угрозой. — Не беспочвенно ли?

— Желаешь проверить? — Ирония в голосе черноусого так же холодна.

— Это приведёт к обрыву свитка жизни этого смертного. Он не уйдёт на новое перерождение, его душа рассеется по этой дороге в твой мир. И чего ты этим добьёшься?

Ответить черноусому было нечего, он молча буравил глазами беловолосого, стоявшего спиной ко мне, так что я не мог видеть выражения его лица, однако мне отчего-то казалось, что он усмехался, примерно так же, как я перед тем, как каганы спустили тетивы луков.

— Хорошо, — сдался, наконец, черноусый. — Забирай этого смертного, но платить за него придётся тебе. И главное, он сам должен захотеть жить.

Было ли это сном или наваждением, однако когда я открыл глаза, то увидел знакомое лицо лаосского монаха, лечившего наших раненых после битвы с каганами. Он ушёл от нас почти сразу после того, как последний из наших солдат и воинов либо встал, либо умер. Никто не пытался остановить его или заплатить за услуги — оскорблять практически святого человека никто не желал.

Я чувствовал боль от каждой раны, нанесённой мне стрелами каганов, однако кто-то словно на время закупорил их, не давая крови и жизни вытекать из моего тела.

— Я могу исцелить тебя, Вэй-ли, — произнёс монах, — но во-первых: ты сам должен хотеть жить; и во-вторых: кое-кто сделать для меня. Что скажешь?

— Жизнь, — прохрипел я, говорить было достаточно тяжело, — зачем она мне? Нет, она мне не нужна. Любовь была, но на меня её объект и смотреть не желает, её мыслями владеет Цинь-ин.

— В будущем ты можешь встретить другую женщину, которая полюбит тебя, ответив на твоё чувство.

— Нет, — вновь возразил я, — в эту сказку я не поверю. Никогда. Скорее уж я снова влюблюсь, а девушка в мою сторону и не посмотрит снова. Во второй раз ничего подобного я пережить не хочу.

— Хорошо, у меня есть кое-что для того, чтобы справиться с этой твоей проблемой. Я могу сделать твоё сердце стальным — неподвластным никаким эмоциям, вроде любви. Но это не так просто, как может показаться…

— Согласен, — недослушав его, поторопился согласиться я. — На таких условиях я стану жить и служить тебе, кем бы ты ни был.

Монах покачал бритой головой и приложил к моей груди руки. От ладоней потекло приятное тепло, я погрузился в него и заснул.

— Как мне называть тебя? — спросил я у монаха.

Мы сидели перед небольшим костерком, трещавшим на сухих ветках вот уже полчаса, хотя никто не подбрасывал новых, а те, что есть прогорели бы за пару минут. Этот костерок уже горел, когда я только открыл глаза, и сел чинить истыканную стрелами одежду. Делать это было достаточно сложно, так как на нитки я распустил небольшой кусок ткани, оттяпанный от полы рубашки, а иглу заменял наконечник одной из каганских стрел. Дело шло ни шатко ни валко, из меня швея ещё та. Монах равнодушно наблюдал за моими мучениями, сидя привалившись к скальному обломку и рассеянно поглаживая чиань-бо, от чего мелодично позвякивали его кольца, укреплённые в верхней части. Тут я понял, что даже не знаю его имени.