Дорога камней

Затем глубоко вздохнул и кратким движением распустил синие тесёмки. Вынул список, уместившийся на одном листе. Прочёл его.

Странная, растерянно-кривая полуулыбка-полугримаса исказила его широкое, скуластое и бледное от усталости лицо: что-то из того, что он увидел, хранило отпечаток неотвратимого, насмешливого вмешательства судьбы.

Первая группа, закончившая работу на восемь часов раньше этой, была в своих суждениях более рациональна и жестока: к наблюдению представлялись лишь двести сорок восемь человек, но в четвёртый реестр они внесли пятьдесят два. И был в нем человек, не внесённый Сайеном и Макрилом: генерал Амато. Преданный воспитанник Гиллара, — хотя и не один из тех, кто пришёл вслед за ним из глубинки, из покосившихся тихих деревень, превращаясь в военных и штатных, поднявшихся из простонародья немыслимо высоко, — но один из тех, кто до сих пор стоял в тени Военного Диктатора, всегда играя вместе с ним, во всем поддерживая его.

Генерал Бринак точно знал почему. Он сам в своё время обожал Старика.

«Прямая атака на Дарса Амато может привести к недовольству гарнизонов, северных в особенности; в каждой из частей он известен, как поборник чести и достоинства, репутация его незапятнанна и чиста, — писали Сайен и Макрил, — и всякие нападки на него, включая устранение тем или иным способом, с большой вероятностью приведут к ожесточению отношения к Совету широких слоёв военных и штатских; этим активно и выгодно могут воспользоваться оппоненты. Рекомендуется включить генерала Амато в список людей, которых следует перевербовать (вероятно, с помощью шантажа с угрозой бесчестья) и за которыми необходимо постоянное наблюдение».

— Хм, — сказал генерал в пустоту, и тон его был странен.

Вытащив из внутреннего кармана один-единственный лист из предоставленных первой группой, который содержал краткую характеристику и резюме, генерал осмотрел написанное. Лицо его почти никак не изменилось, когда он прочёл: «Опасная приверженность высоким идеалам и Диктатору лично, проявляющаяся в...», «Одержим идеями народного правления...», «...активно действует, в то время, когда остальные ожидают...», «15 июля с.г. вёл тайные переговоры с Вильерой Даунт, темой которых было...», «По данным агентов Крафта и Гранта, вступил в сговор с личной группой Гиллара, готовящей на случай переворота...», «...болезненное восприятие понятий долга и чести, переходящее...», «рекомендация: немедленное пресечение всех действий; обвинение в заговоре против Империи и Императора; отвод от дел; внутренний трибунал без разглашения и повторного слушания; дополнительно: возможно обвинение в нечистой связи с Диктатором, которая могла бы иметь место во время...»

Генералу, перед глазами которого вот уже сутки стояло лицо человека, первой группой приговорённого к кинжалу, вдруг отчётливо вспомнились давным-давно забытые слова, которые он сам писал в характеристику к личному делу майора Дарси лет двенадцать назад.

Краткое, яркое, как звезда, воспоминание тех дней мучительно исказило его лицо. Он помнил:

«...Убеждённый последователь имперского Закона и правления, он является поборником долга не на словах, а в делах, и защищает честь офицера столь же пылко и стремительно, сколь солдат искренне любимую женщину; чистота поступков и чувств майора Дарса Дерека де Клер-Амато, подкреплённая по-воински чёткими манерами и воспитанием, полученным в доме прославленной династии, являются, бесспорно, положительными качествами, и, по моему разумению, майора Амато следует представить...»

Генерал опустил листок с резюме на зелёный бархат скатерти и закрыл тяжёлыми, крупными руками лицо. Глаза его, тысячи раз утруждённые за двенадцать бессонных дней и ночей, закрывались сами собой. Но перед внутренним взором Демьена Бринака стояло все то же юное, смешливое, сильное, молодое лицо, обрамлённое темно-каштановыми кудрями, с двумя горячими искрами всегда верных и отчаянно свободных глаз. Лицо, которому много лет завидовал бледный, скуластый и невыразительный, внешне рано подросший, созревший Демьен. Лицо, которое смеялось, улыбалось и трепетало перед стариком, милостиво впустившим его в свою тень.

Демьен Бринак открыл налитые свинцом глаза, внезапно ощутив, что действие очередного питья заканчивается, как усталость волнами гуляет по его телу, вселяя странную, тоскливую оцепенелость... долгую, плачущую, тянущую внутреннюю боль...

«...столь же пылко...»

«...в пенистой связи...»

Генерал внезапно схватил бумагу и, борясь с собой, но неудержимо сжимая кулак, комкая трепещущий, хрустящий лист, рывком вложил в четвёртую папку, с силой затянув темно-синие тесёмки, дрогнувшие кратким сухим треском, растаявшим в тишине.

Демьен Бринак размеренно и глубоко дышал, лицо его потемнело, глаза сверкали скрываемой, жгущей все тело лихорадкой, и стороннему наблюдателю, если бы был такой, могло показаться, что человека, обличённого огромными влиянием и властью, снедает безумное, всепоглощающе бешенство, сплетённое с внутренним протестом, что в глазах генерала, волей судьбы более других военных приближённого к Высокому Двору, застыло выражение зверя, пойманного в капкан. Яростно не желающего вонзать клыки в собственную лапу, но отчётливо слышащего стремительно приближающийся лай своры яростных псов.

Затем взгляд его, дрожащий и чёрный, переместился на раскрытую книгу эльфийской поэзии, мгновение замирал, остановившись и фокусируясь на ней...

Уголки его сжатых губ задрожали, рука внезапно рванулась вперёд; генерал схватил книгу и со сдавленным криком швырнул в угол кабинета.

Она упала, странно скрипнув деревянным переплётом, словно хриплая жалобная птица, и застыла в полутьме, будто брошенный, беззащитный птенец.

А затем на пол медленно скатился задетый книгой кувшин с водой для цветов. Лужа стремительно расползалась, в темноте похожая на свежую кровь.

Генерал вздохнул и закрыл руками лицо.

Утро застало его в широком кожаном кресле с высокой спинкой, в кресле, подаренном почти двенадцать лет назад вместе с честью присвоения полковника. Он рассеянно смотрел в размытую розово-серую даль, простирающуюся далеко вперёд и вверх за широким, распахнутым, полным холодного ветра окном, в клубящиеся предгрозовые облака.

Все в доме было свежо, неубрано и мертво. Получив второе из писем, он выгнал слуг, сжимая зубы, едва сдерживая руки, рвущиеся крушить, едва скрывая ярость и бессилие.

Письма и сейчас лежали на столе, распечатанные, полупрочтенные. Закапанные воском от таящих свечей, постепенно заливающим строку за строкой. Всего их было сорок два, и все они были доставлены за последние два часа.