Капитолий

— А ты стал похож на подопытное животное, которое почему-то забыли препарировать.

Они рассмеялись. Старые времена, старое волшебство.

Он пригласил ее пройтись. Она отказалась. Он попытался назначить свидание. Она была слишком занята. А когда Батга в пятый раз выскочила из комнаты, спеша на очередной зов отца, Абнер решил, что разговор окончен, и ушел, не дожидаясь ее возвращения.

Тогда она снова ощутила, насколько глубоко запуталась.

Шли дни, и каждый день приносил что-то новое. Дети подрастали (женились, выходили замуж, в общем, так или иначе сбегали из дома), словом, жизнь текла своим чередом, но, оглядываясь назад, Батта понимала, что ничего не изменилось, что это ее мозг создает иллюзию перемен, дабы не дать ей окончательно свихнуться. И вот уже ей минуло двадцать семь и она начала превращаться в одинокую старую деву. Все братья и сестры покинули отчий кров, и она осталась наедине с родителями.

Тогда Абнер Дун снова появился у нее в доме.

С удивлением она отметила, что эти годы он провел не в сомеке. Она пригласила его в гостиную (та же потрепанная мебель, только постаревшая; те же крашеные стены, только еще сильнее почерневшие от грязи; та же Батта Хед-Дис, только чувства еще больше омертвели), и он опустился на диван, не сводя с нее глаз.

— Я думала, ты уже под сомеком, — сказала она.

— Только не я. Есть некоторые вещи, которые не делаются сами собой, пока ты проводишь годы во сне. Я приму сомек, только когда буду готов.

— И когда же это случится?

— Когда я буду править миром.

Она рассмеялась, решив, что это шутка:

— А потом вдруг выяснится, что я давным-давно пропавшая дочь Матери, похищенная еще в детстве цыганами и проведшая эти годы в плену у космических пиратов. Ты станешь повелителем Вселенной, а я займу место Императрицы.

— Через год я буду готов принять сомек.

На этот раз она не рассмеялась. Лишь посмотрела на него внимательно и увидела, что постоянные тревоги, работа и, возможно, жестокость проложили свои борозды на его лице. Что-то неведомое доселе таилось теперь в глубине его глаз.

— Знаешь, ты стал похож на тонущего человека, — сказала она.

— А по-моему, это ты уже утонула.

Он взял ее за руку. Она была немало удивлена этим жестом — подобного проявления чувств он не позволял себе никогда. Рука его была теплой, сухой, гладкой и твердой — такой, по ее мнению, должна быть мужская рука (не то что крючковатая клешня отца), поэтому она не отняла пальцев.

— Еще в прошлую нашу встречу я понял, что с тобой происходит, — сказал он. — Все это время я ждал, когда ты наконец освободишься. Последний из твоих любимых братьев ушел из дому неделю назад. Твой долг исполнен. Теперь ты выйдешь за меня замуж?

Тремя часами спустя они сидели в противоположном конце сектора, в весьма скромной квартирке (скромной только на первый взгляд — стоило только приказать, как из стен сразу выдвигались компьютеры и роскошная мебель).

Она еще раз покачала головой.

— Аб, — сказала она, — я не могу. Ты пойми.

Он нахмурился:

— Честно говоря, я думал, что ты будешь настаивать на брачном контракте. Какая-никакая гарантия. Но если ты предпочитаешь официально ни с кем себя не связывать, мы можем…

— Нет, ты не понял. Прямо перед твоим приходом я молила Бога, чтобы произошло нечто подобное, что-нибудь такое, благодаря чему я могла бы вырваться…

— Так прими мое предложение.

— Я не могу не думать о родителях. О матери, которая абсолютно беспомощна и не может позаботиться даже о себе, об отце, который жаждет править всеми на свете, и только я могу совладать с ним и сделать его счастливым. Я нужна им.

— Рискую показаться банальным, но я не меньше нуждаюсь в тебе.

— Меньше, куда меньше. — Она обвела взглядом комнату: такое мог позволить себе лишь человек богатый и могущественный.

— Обстановка? Батта, все это лишь часть колоссального плана. Прямая, ведущая к дальнейшим свершениям. И я хочу разделить этот путь с тобой.

— Ты и в самом деле безумец, ты бредишь романтикой, как и все остальные парни, — улыбнулась она. — Разделить со мной будущее…, ерунда какая. С чего ты вообще взял, что любишь меня?

— Понимаешь, Батта, не мечтою единой жив человек.

— В нынешние времена женщины перестали быть недоступными.

— Вот только другой такой Батты нигде не найти, — напомнил он. А затем провел по ее руке пальцами. Никогда в жизни она не чувствовала такого прикосновения, и она обняла его, как не обнимала еще никого. В течение следующих двух часов все было в новинку — каждый жест, каждая улыбка.

— Нет, — прошептала она, когда он попытался перейти к последней фазе затянувшейся сексуальной прелюдии. — Прошу тебя, нет.

— Почему? — прошептал он в ответ. — Какого дьявола, почему нет?

— Потому что если мы сделаем это, я не смогу расстаться с тобой.

— Вот и замечательно, — сказал он и приник было к ней, но она ускользнула, спрыгнула с постели и начала одеваться.

— Куда ты так торопишься? — спросил он. — Что случилось?

— Я не могу. Не могу бросить мать и отца.

— Неужели они так нежно любят тебя, что жить без дочери не смогут?

— Они нуждаются во мне.

— Черт подери, Батта, да они взрослые люди и могут позаботиться о себе.

— Когда мне было всего семь лет, может быть, они и могли, — возразила она, — но когда мне исполнилось двенадцать, все изменилось. На меня можно было положиться.

Я прекрасно справлялась со своими обязанностями. И они бросили притворяться взрослыми, они забыли, как это делается, Аб. Я не могу уйти и жить счастливо, зная, что без меня они медленно умирают.

— Можешь. Потому что если ты не уйдешь, то в скором времени умрешь сама. Я возьму тебя с собой, Батта, мы примем сомек сегодня же. Ты проведешь во сне пять лет, а когда проснешься, окажется, что они снова научились заботиться о себе. Ты навестишь их и лично убедишься, что все в порядке.

— Откуда у тебя такие деньги?

— Не деньги главное в этой замечательной империи, — ответил Абнер Дун. — Власть.

— Когда я проснусь, их, может, уже в не будет живых.

— Может. Тогда ты им точно не понадобишься.

— Я буду чувствовать себя виноватой перед ними, Аб.

Эта вина уничтожит меня.

Но Абнер Дун умел убеждать. Вскоре она опустилась на столик на колесиках, он надел ей на голову шлем для сна и включил запись. Все ее воспоминания, вся ее личность, все надежды и страхи оказались на кассете, которую Абнер Дун подбрасывал на своей ладони.

— Когда ты проснешься, я верну содержание этой кассеты в твою память, и ты даже не поймешь, что проспала пять лет.

— И если что-нибудь сейчас произойдет, сомек все равно сотрет воспоминания об этом, да? — немного нервничая, улыбнулась она.

— Верно, — кивнул Дун. — Я могу изнасиловать тебя, сотворить любую грязь, а когда ты проснешься, ты по-прежнему будешь считать меня джентльменом.

— Никогда тебя таковым не считала.

— А теперь давай Спать, — улыбнулся он.

— А ты?

— Я же говорил, у меня еще дела, я присоединюсь к тебе через год. И буду на год старше, когда проснемся. Мы подпишем брачный контракт — а если ты настаиваешь, можно и не подписывать — и начнем новую жизнь. Договорились?

Тут она разрыдалась, постепенно ее всхлипы приобрели истерические нотки. Он обнял ее, начал укачивать, как младенца, спросил, почему она плачет, попытался понять, что такого он натворил, но она лишь отвечала:

— Ничего. Ничего.

В конце концов он достал из ящика бутылку с сомеком (но ведь частное владение сомеком запрещено! Запрещено законом…) и иглу и повел ее к столу. Однако она вырвалась и отбежала в другой конец комнаты.

— Нет.

— Почему?!

— Я не могу бросить родителей.

— Но ведь ты тоже имеешь право на личную жизнь!

— Аб, я не могу! Неужели ты никак не можешь понять?