Куда глядят глаза василиска

Оглядываясь, он побрел за своим проводником. Еще одна глухая стена, и еще час… Его успокаивало лишь то, что эта была последней. Доходя до стены, нить обрывалась. Уже овладев техникой, Рэй вскрыл этот запор и отшатнулся, ослепленный яростным желтым сиянием, полыхнувшим из разверстого провала. Свет его огня внезапно встретил множество отражающих поверхностей, и Рэй несколько секунд ожесточенно тер глаза, пытаясь вернуть себе зрение. Потом нагнулся и равнодушно зачерпнул с пола горсть золотых монет. Месячное жалование роты наемников. Взгляд его скользнул, желая измерить хранилище, и не уперся в противоположную стену. Она терялась где-то вдали, во тьме, куда не достигал свет его фонаря. Вдоль стен, сложенные в штабеля, лежали слитки драгоценных металлов. Пол устилал ковер монет, вывалившихся из истлевших холщовых мешков. Многие тысячи лет Черный трон сваливал в эту секретную камеру свою добычу. Несчитанную, немерянную. Ни один дракон за свою жизнь не скопил бы столько. Золотые кубки и чаши, скипетры, державы и короны давно сгинувших царств, ценимые здесь лишь за их вес, не говоря уже о таких мелочах, как браслеты, кольца и серьги, колье, украшенные драгоценными каменьями, как разноцветными слезами. Бесценные произведения искусства, сваленные в небрежном беспорядке равнодушными руками, словно стыдились самих себя, труда, который затратили когда-то на них чеканщики, восхищенных взглядов, какими провожали их гордых обладательниц.

— Ну что ж, — сказал Рэй, усмехнувшись, — значит, оружие для меня будут ковать гномы.

Глава 3. БЕЛЫЙ ТРОН ОЗАБОЧЕН

Когда паланкин коснулся земли, Регент Амальрик раздернул занавески и соскочил на землю. Эльфы его свиты, выстроившиеся у носилок в предписанном этикетом порядке, краем глаза пытались разглядеть красоты легендарного Хайпура, таинственного города Белого трона, запретного для всех, кроме членов Светлого Совета, его традиционной штаб-квартиры, ставки, откуда шло руководство Силами Света в их извечном противостоянии с Тьмой. Амальрик прекрасно их понимал: впервые оказавшись здесь, он тоже все никак не мог налюбоваться его прелестью, доверенной столь немногим, а потом если не привык, — привыкнуть было невозможно, — то как-то уравновесился сердцем. Как-никак за его плечами — полторы тысячи лет, тысячу из которых он вхож в Хайпур в качестве главного из его хозяев, а до того состоял в свите прежнего Регента.

Всего лишь около сотни эльфов по всей Волшебной Стране хотя бы приблизительно знали, где находится заветное сердце Белого трона, где собирается Светлый Совет, и все они дали страшную клятву ни под какой пыткой не выдавать доверенного им секрета. Все-таки в проклятии, вынуждавшем эльфов говорить только правду, были и свои удобные стороны. Ни одно самое чудовищное истязание никому из посвященных не смогло развязать языка. А прочие народы знали о Хайпуре и того меньше.

Амальрик огляделся. Хайпур создан так, чтобы навеки затмить в сердце увидевшего его все иные привязанности. В этом смысле он весь представлял из себя своего рода магический артефакт, и тот, кого приводили сюда, был уже обречен на служение Белому трону.

Масса юной свежей зелени нависала над белыми стенами зданий, выстроенных, главным образом, в виде ступенчатых пирамид, самою формой своей символизировавших устойчивость и стремление к совершенству. Здесь не было улиц в их обычном понимании: лишь тропинки, выложенные белыми плитами, с пробивавшимся меж ними мхом. Хайпур допускал только пешее передвижение. Только естественные звуки ласкали здесь слух: птичий щебет, шорох листвы, журчание струй многочисленных фонтанов, украшенных скульптурными группами, или же, напротив, совсем простых, в виде родника, переполняющего мраморную чашу. Это был во всех отношениях необычный город. Здесь не было постоянного населения, здесь не слышались громкие голоса, его не оскверняли жители и их суетливая деятельность, и если Амальрику и его спутникам кто-то попадался на дороге, он был уверен, что это посвященные, прибывшие сюда для медитаций и поисков дальнейших путей к совершенству. Тримальхиар Клайгелей тоже был Белым, но в нем было слишком много суеты, слишком много жизни, он строился слишком для насущных нужд. Он был слишком светским, слишком известным и доступным агрессии. Так что не в нем, а именно в прохладном священном Хайпуре располагалась постоянная резиденция Совета, собранного на этот раз по инициативе Амальрика в своем минимальном составе. То есть, сюда явился лишь он сам как представитель свободного народа эльфов, чье участие, собственно, и делало Совет Светлым, и Джейн, правящая принцесса Белого трона, его официальная глава.

Большинство пирамид ничем не отличались одна от другой, и лишь руководствуясь Могуществом, как это делали волшебники, или же тысячелетним опытом, как привык он сам, можно было выбрать среди густо занавешенных зеленью, чуть просвечивающих мраморной белизной в высокой траве тропинок нужную, ведущую к нужному месту.

Свита осталась на пороге пирамиды, рассевшись на специально расставленных здесь скамьях, готовая воспрепятствовать любому, кто, не будучи членом Совета, тем не менее дерзнет вмешаться в его ход.

Амальрик спустился вниз по узкой, несколько раз круто поворачивающей лесенке. Пирамида внутри была полой, и весь ее многоступенчатый короб представлял собою лишь свод огромного подземного зала, где его уже ждала леди Джейн.

Здесь было достаточно света благодаря тому, что в ступени пирамиды, в их обращенную к небу, а потому невидимую с земли грань были вмонтированы окна. Спускаясь в зал, Амальрик сделал привычный ритуальный жест, коснувшись двумя сомкнутыми перстами своего лба, губ и сердца, и завершив всю эту серию прикосновением к исполинскому хрустальному шару, мимо которого лежал его путь, символизировавшему победу объединенного Могущества Белого трона над самой прежде неукротимой природой. Там, внутри шара, бесновались свирепые плененные метели, изысканные ледяные узоры покрывали его внутреннюю поверхность, а в Волшебной Стране стояло вечное лето.

Принцесса Белого трона сидела за большим круглым столом, рассчитанным на двенадцать персон — именно таково было точное число членов Совета, и поднялась навстречу эльфу. Длинная мантия из белого льна, расшитая золотыми цветами, была наброшена на ее плечи, ниспадая до пят и с шелестом скользя вслед за ней по плитам, устилавшим пол. Амальрик молча смотрел на нее некоторое время и не испытывал при этом никаких чувств: за полторы тысячи лет он пережил свои эмоции, все, кроме, пожалуй, тревоги. Когда-то он очень хотел, чтобы именно Джейн заняла трон. По разным причинам. Не годилось оставлять Совет без главы, а из тех людей, что в силу белизны могли на этот пост претендовать, Клайгель был в том, другом своем мире, а леди Риз, мать Джейн, не желала обременять себя общественными обязанностями. К тому же оба эти кандидата были крайне неудобны и хотели тратить Могущество лишь по своему личному усмотрению. Леди Джейн, которой тогда исполнилось лишь двадцать, представлялась ему куда более сговорчивой или, по крайней мере, пластичной, но должности распределились вопреки его приоритетам. Клайгель вернулся, и хотя в победе Светлых и установлении долгожданного благодатного мира была его непосредственная заслуга, Амальрик все-таки считал, что, заперевшись у себя в Тримальхиаре и ни разу за семь лет не появившись в Хайпуре, он непростительно пренебрег титулом и налагаемыми им обязанностями, которые лично сам он, Амальрик, в мирное время считал чисто номинальными.

И до чего же все-таки жалка эта смертная порода! Стоило называться принцем, чтобы быть им фактически какие-то глупые семь лет! После чего Клайгель попросту умер, — даже по приблизительным подсчетам Амальрика, путавшегося в продолжительностях жизней различного рода смертных, сделал он это непростительно рано, — а трон заняла Джейн. Но, честно говоря, это была совсем не та Джейн, какую он хотел бы здесь видеть. Он смотрел в лицо женщины тридцати с небольшим лет, очень похожее на лицо ее матери. Не тонкостью черт и красотой, которыми не отличалась Риз, и которые она, по всей видимости, унаследовала от отца, Рамсея, но выражением спокойной уверенности в своих силах и в собственной белизне, которая, как он помнил, была досадной чертой всех встретившихся ему за долгую жизнь Белых. Интересно, недоумевал он, как можно быть хоть в чем-то уверенным столь непоколебимо, прожив на свете каких-то тридцать лет?