Карнавальная месса (СИ)

— Обвиняемый, если вы хотите обжаловать приговор, — донеслось до меня сквозь шум в ушах, — это имеет некоторый смысл, ведь вам все равно понадобится передышка, чтобы восстановить, отточить мастерство… график поединков…

Вдруг шум как бы уплотнился, сконцентрировался, отступил в сторону — и я услышал четкое и дробное цоканье копыт по мраморным плитам, по ступеням лестницы. Копыт, не знавших подковы…

В зал суда вступило трое. Роскошный чалый жеребец в белых яблоках, с белыми же гривой и хвостом — вылитый куст сирени. Сухая и изящная золотисто-рыжая кобыла без единого волоска иного цвета, сияющая, как золотой слиток. Оба в драгоценных наголовниках со страусовыми султанами и покрыты полупрозрачными попонами цвета изумруда, ниспадающими до самых копыт подобно водопаду. Третьей шла, придерживаясь за край попоны жеребца, некая дама неопределенного возраста и национальности: глаза подведены черным и оттянуты к вискам, из подобия светлой кружевной мантильи, в которую были убраны ее волосы, торчат высокие гребни, кожа — цвета светлого сандала. На ней красовалось с десяток распашных платьев, шелковых и батистовых, надетых одно поверх другого так, что они слегка топорщились: сверху белое, далее — бледной чайной розы, незрелой красной сливы, коралла, граната и черной вишни. Из-за этого она сама была как цветок — махровая гвоздика с терпким запахом старого вина, опущенная в бокал из матового хрусталя.

Все трое прошествовали к центру арены и там остановились, ожидая, пока публика вскочит и поклонится им. Я сделал то же, что и другие, но с некоторой заминкой.

— Мы так понимаем, что один только осуждаемый не догадался, кто перед вами всеми, — с суховатым юмором сказала эта то ли японка, то ли испанка. — Для полной ясности представимся: новый водитель Конского Народа Са-Кьяя, потомок мудрейшего Эйр-Кьяя, и главная его супруга Гвендолен. Сама не называюсь, я при них невеликая птица: переводчик с жеребцового.

— А почему не с кобылячьего? — вмешался кто-то шибко нахальный.

— Потому что тот, кто спросил, сам прекрасно знает: у коней, как и в некоторых древних человеческих культурах, существует два языка: женский, одновременно интимный и сакральный, и официальный мужской. Мы с вами не в будуаре… и, строго говоря, вовсе не в конюшне, чтобы так себя вести.

При этих словах первые ряды начали в темпе причесываться, приглаживаться и сдувать пылинки с соседей.

— Чтобы пресечь возможные в дальнейшем вопросы, поясняю, что хотя общение с конями идет на сверхмысленном уровне, звучащее слово легче фиксируется и от исполнения его труднее уклониться… как это понял уважаемый Джошуа, обнародовав некие общеизвестные тайны. А сейчас его величество будет говорить! — она повысила голос и хлопнула в ладоши.

— «Все, что здесь совершали и говорили его брат Джошуа и его сестра Иола — он знал, слышал и приветствует. Детям Странников, детям народов Хирья, Бет и Лет, Инд и Арья, Склав и Циан, а также многим иным дана была власть и опора на малом клочке земли, чтобы они учились милосердию, справедливости и умению видеть себя и вещи вокруг такими, как они суть на самом деле. Но власть их не распространяется ни на что вовне их коша, аула, республики или города, их соучеников и времени, пока длится учение каждого. Иола, сестра моя, ты исчерпала здешнюю науку?» — спрашивает король.

— Да, о Са-Кьяя.

— «Исполнила ли здесь то, для чего предназначена?»

— Да, брат мой.

— «Тогда стань рядом и возьмись за ремень наголовника твоей сестры и моей жены».

Во время этой беседы я слышал некий удивительный подстрочник — за произнесенным струилась благовонная река мысли, и понимание входило в меня беззвучно. Так, я знал — хотя в словах это не могло быть выражено — что «сестра» означало не столько кровное, сколько вселенское родство, однако оба смысла были ветвями одного дерева.

— «Теперь — Джошуа, брат мой возлюбленный.» («Ты узнал меня? — спрашивали прохладные токи, касания голубиных крыл, чистые запахи трав и цветов. — «Узнал, отвечал я, — но твое истинное имя есть тайна для меня, впрочем, как и мое собственное».)».

— «Ты не был учеником, но был Учителем, возлюбленным, сильным мужем. И бросил всем вызов, как воин. Считаешь ли ты, что завершил для них свое учение?»

— Так ли это важно, что я считаю, — пробормотал я вслух. — Нашумел, протер всем гляделки, наступил на общую любимую мозоль своими мокроступами и еще о соборную душу их вытер… заработал вот вместо орденов…

Я звякнул своими бутафорскими кандалами.

— Да снимите их, Джош, они даже не заперты, а защелкнуты, и вообще металл пластичный, — проговорил Дон Авокадо, сморщив свой латинский нос.

— Короче, — махнула рукою дама, — драться кому-нибудь из присутствующих есть охота? Потом в госпитале валяться, а врачи, кстати, Джошу вот как благодарны за сегодняшний денек. Едва выпустят вас из палаты — и снова по новой…

В рядах сдержанно засмеялись.

— Ил, может быть, сам Джошуа считает, что моральные долги следует оплатить звонкой и колкой монетой?

— Это уж как суд решит, — сказал я, — Мне этот стресс ни на какой бес не нужен. Однако приговор, как я слышал, окончательный, хотя обжалованию почему-то подлежит.

Теперь я почему-то говорил только с этой ряженой особой: Са-Кьяя молчал, но я слышал его смех где-то в глубине своих мыслей.

— Мы на решение суда не покушаемся, — пояснила эта мадам. — Мы пытаемся выяснить, кто еще в этой жизни не додрался. У кого кончик шпаги чешется или кое чего еще. Ведь без того сам приговор становится липой — не той, конечно, что так замечательно цветет, а иной, из семейства клюкв, отряд развесистые, вид иррациональные. Ну как, проголосуем, благо тут по крайней мере кворум всего полувзрослого населения? Или еще анкеты пустим среди ползунков?

Вышла пауза. Саттар спустился со своего возвышения и снял очки.

— Я отменяю приговор под свою личную ответственность, — сказал он. — Не хочу задерживать никого из Старших.

Золотая кобыла тихо проржала что-то — я понял, что она зовет меня к ним, Конскому Народу, что кочует вместе с цианами и онеидами. Туда, где будет ждать свое дитя Иола. «Возьмись за мой недоуздок», прозвучали ее слова, в которых была заключена огромная, как их мир, картина блаженной моей жизни.

— Хозяин, — робко дотронулась до меня Дюрра, — смотри, чего я захватила. Думала, вдруг снова искать будешь.

Я и раньше это заметил. Вокруг ее шеи, там, где у кобр кончается капюшон, было обмотано нечто черное. Моей змее пришлось исхитряться, чтобы так скрутить его и всунуть туда голову.

— Знак моего трансферта, — ахнул я. — Он снова изменил цвет.

Я снял его, расправил и надел узлом вперед. «Прости, брат, простите, сестрицы, — сказал я им, в мыслях возвращая им назад всю прелесть их открытого настежь мира. — Вы отлично знаете, что не это мой Путь».

— Ты иди к Иоле, Дюрька, — приказал я, — Береги мое дитятко сейчас и потом, когда оно родится. А я пошел, знаешь. Я ведь тоже йеху, куда мне в тутошние тонкие материи вникать и в здешнем раю прохлаждаться, меня кое-где совсем в другом месте заждались…

Чмокнул ее в шейку, поглядел на троицу чудесных спасателей — и зашагал прочь. Никто не остановил меня и никто не спрашивал. Вышел снова через ангар, так показалось мне ближе — а, может, дальше. Прошел по причалу и нырнул в леденющую воду.

«Эх, лошадиная команда, — подумал я устало. — Не могли пошире свое лето раскинуть. Пальто вон тоже за скамьей, верно, валяется, хотя на кой ляд мне нынче пальто…»

Я загребал все глубже, все сильнее, пока не окоченели руки и все тело. Воздух я выпустил, но удушье пока, на счастье, не приходило. Только перед глазами завертелись малиновые змеи и круги, как тогда, когда долго смотришь н белый снежок.

«Забавно, — подумал я, — научусь я когда или нет переходить по-настоящему? Уж больно хлопотное это дело — всякий… раз… заново… помирать…»

Эпилог. Космический карнавал