Полководец

— Угу, — сказал Арилье. — Этот не извращенный — это он приказал убить меня?

— Послушай, эльф, все вышло не так, как замышлялось изначально, — заверил Ланьядо. — Никто из нас не предполагал, что с девчонкой будет такая охрана.

— Да уж, велика охрана — один эльф, да и тот еле живой, — фыркнул Арилье.

— И фэйри, — добавил Ланьядо. — Ты забыл о фэйри.

— Их никто не звал, — возразил Арилье. — Они пришли по совершенно другой причине. Они надеялись, что я сумею излечить их подругу.

— Никто не хотел убивать тебя, — повторил Ланьядо. — Нам нужна была девочка.

— Для чего?

— Мой господин Церангевин — единственный, кто знает, как спасти ее. Он готов на большие жертвы, лишь бы сохранить ей жизнь.

— Зачем ему это?

— Ему нужна дочь Морана.

— Чтобы иметь оружие против Морана?

— Что? Нет! — рассмеялся Ланьядо. — Зачем? Моран изгнан из Истинного мира, он больше не опасен… Нет, Церангевин знает, как уберечь Енифар от тех бед, которыми грозит нашему миру само ее существование. Он сохранит ей жизнь, понимаешь? Он и только он сумеет убедить других Мастеров Калимегдана в том, что Енифар больше не представляет угрозы.

— И поэтому я должен отвести ее к Церангевину? — уточнил Арилье.

— Ты схватываешь на лету, — похвалил Ланьядо. — Так ты освободишь наконец мне руки?

— Что ты с ним сделал, Арилье? — спросила Енифар, когда эльф вернулся к ней из лесной чащи и молча уселся рядом.

— Что? — Арилье повернул голову и посмотрел на Енифар, лохматую маленькую тень в ночном мраке. — О чем ты спрашиваешь?

— Не притворяйся, ты меня понял, — проворчала она. — Где он?

— Он больше не вернется.

— Я не об этом спросила.

— Но это — единственное, что тебе следует знать, — сказал Арилье.

— Я и так уже выяснила куда больше, чем мне бы следовало, — вздохнула Енифар. — Так что ты с ним сделал?

…Арилье утащил пленника в густую чащу, подальше от лагеря и костра, подальше от Енифар. Ланьядо было трудно идти из-за связанных рук, да еще Арилье безжалостно подгонял его, и ветки хлестали их по лицам и плечам. И все-таки Ланьядо смеялся.

— Никто не должен спать с собственной дочерью! — выдавил сквозь хохот Ланьядо.

Арилье не ответил.

— Однако это повсеместно происходит, — продолжал Ланьядо. — У эльфов, у людей и у троллей. Ты скажешь — клевета?

Он подождал, но Арилье продолжал молчать.

— Они как стекло, эти дочери, — сказал Ланьядо. — Приученные слушаться, тихие. У меня было две, и с обеими я переспал. А потом меня изгнали. Мои соплеменники — они хотели побить меня камнями… но сперва они утопили мою старшую дочь. Знаешь, как у нас это делают? Сперва шьют платья. Длинные, длиннее человеческого роста. С двойной, с тройной юбкой. Очень красивые, как для невесты, только лучше, и кружево везде, и вышивка, и даже камни. Много камней. Очень тяжелые камни, говоря по правде, и их кладут везде, и юбки ими обшиты. Потом приводят женщину… Хорошенькую маленькую девочку, на самом деле. Ей было двенадцать лет, моей малышке, а второй — восемь, и ее тоже привели, посмотреть, как будет тонуть ее сестра. На нее надели это платье и столкнули в воду. А второй просто сломали шею. Она была порченая. Это я испортил ее.

Арилье молчал.

Ланьядо спотыкался, налетал в темноте лицом на стволы деревьев, несколько раз даже падал, но эльф настигал его и поднимал с земли, и пинками гнал дальше.

— Я сбежал, — сказал Ланьядо. — Я не стал дожидаться казни. Хотя многие отцы так не делают. Обычно тот, кто спал с собственной дочерью, сперва смотрит, как она погибает, а потом и сам отдается правосудию. Так нарочно заведено в наших краях, понимаешь? Ты перестаешь хотеть жить, когда видишь, как умирает та, которую ты любил двойной любовью. Но только не я. Я всегда хотел жить. Я ушел.

Арилье оступился и чуть не упал. На мгновение он ослеп, и сразу же его охватил дикий ужас: ему показалось, что пленник воспользовался этой возможностью и сбежал. Но когда зрение вернулось к Арилье, он увидел, что Ланьядо топчется на месте. Он тяжело дышал и, судя по голосу, все еще улыбался:

— Ты меня слушаешь, эльф? Когда я удрал от наказания и оставил моих соплеменников в дураках, я пришел к Церангевину, к великому Мастеру, в Калимегдан. Я не все рассказал ему — всю правду знаешь только ты один, — но все же открыл ему достаточно, чтобы он задумался над выбором: оставить меня или выбросить вон. Церангевин добр, он никого не выбрасывает вон… Он сделал со мной кое-что, — добавил Ланьядо и вдруг оборвал рассказ.

Арилье стоял рядом с ним. Так близко, что ощущал его дыхание. От Ланьядо пахло странно — не как от тролля, горьковатым дымком костра и свежепролитым пивом, и не как от эльфа, соленой свежестью, и не как от человека, сладковатым потом; нет, от подручного Церангевина доносилась тяжкая трупная вонь.

— Я не могу умереть, — сказал Ланьядо, беззвучно хохоча. — Ты понял, наконец, тролль-эльф? Ты догадался? Долго же ты соображал! Ведь ты — такое же извращенное соединение несоединимого, как и я, мог бы понять и раньше. Твоя девчонка ткнула меня ножом в шею, но я не умер. — Он похлопал себя по белой повязке, охватывающей его горло. — Видишь? Кто бы выжил после такого удара?

— Ты, — сказал Арилье.

— Нет смерти для таких, как я, для тех, кто служит Церангевину, — продолжал Ланьядо. — Я не боюсь тебя. Мне не страшны твой меч и твоя веревка, эльф. Я просто хочу спасти девчонку. Ты понимаешь? Она — дочь Морана, его маленькая девочка, его двойная и извращенная любовь. Если только он увидит ее… какой хорошенькой она стала… когда подросла и сделалась похожей на маленькую женщину… — Теперь Ланьядо уже хохотал во всю глотку, запрокидывая голову, словно бы в поисках звезд среди листвы, и странно откидываясь назад всем корпусом. — Если Моран увидит ее, такую юную, с такой сладкой кожей, с такими ясными глазами, — разве ему не захочется замутнить эти глаза поцелуями, разве он не соблазнится слизать сладость с ее щек? Ни платье, набитое камнями, ни кружева, ни ленты, ни тесьма, — ничто не спасет тогда Енифар. Никто не должен спать с собственной дочерью… А я бессмертен.

— Не верю, — сказал Арилье и одним взмахом меча отрубил ему голову.

— Если ты хочешь жениться на Деянире, только скажи, — произнес Джурич Моран, опуская на колени зачитанный томик «Братьев Карамазовых».

Авденаго даже головы не повернул. По настоянию Морана, он занялся чисткой столового серебра. Для этого он купил специальное средство и тонкие резиновые перчатки. На столе в столовой была расстелена газета, на газете лежали две погнутые ложки, покрытые зеленым налетом, очень мятый кофейник из сомнительного металла (предположительно, серебра) и подставка для яйца в виде половинки шишечки с устрашающим количеством пупырышек, причем каждый пупырышек, по мнению Морана, нуждался в особо тщательном уходе.

Авденаго предложил было замочить все это дело разом в кислоте, а потом вытащить и поглядеть, что получится, но Моран решительно воспротивился.

— У меня викторианское настроение, — сообщил он. — Желаю, чтобы лакей в перчатках сидел в столовой и, развлекая меня легкой болтовней, чистил мое столовое серебро.

— Ага, викторианское, — проворчал Авденаго, — так что ж вы сами Достоевского читаете?

— А кого я должен, по-твоему, читать? — возмутился Моран. — Королеву Викторию?

— Королев не читают, — сказал Авденаго. — Это все равно что читать автомобиль или там дом.

— Некоторые субъекты, между прочим, не без пользы для себя как раз и читают дома, автомобили и людей, — сообщил Моран. — Но не я. Достоевский, к твоему сведению, жил практически в викторианскую эпоху, только не в той стране, где надо. Если не хочешь отведать розги, натягивай перчатки и за работу, ленивое животное.

— Угу, — сказал Авденаго.

— Что значит — «угу», тоскливый барсук? — осведомился Моран.

— Это означает согласие, — объяснил Авденаго. — И я не тоскливый барсук, если на то пошло, а викторианский лакей.