Основной конкурс (5 конкурс)

Все время, пока бушевали споры о Кризисе, он стоял в стороне. И не потому, что ему нечего было сказать. Скорее, его до глубины души возмущал сам подход. Драматург не должен решать за клиентов. Кто дал ему право судить, ставить диагноз и прописывать успокоительное? Неужели нельзя просто спросить спящего? Люди во сне не умеют лгать. Пусть скажут сами, чего хотят!

Анатас пронесся по коридору, на ходу кивая коллегам, вбежал в Центр контроля, заблокировал входную мембрану и упал в кресло. Посмотрел на часы – минута до смены, слава Вечности, успел!

Он вытер со лба пот, надел видеошлем, пробежался пальцами по клавиатуре, вводя пароль. На экранах вспыхнула вселенная, состоящая из десятков цветных облаков – авторизация получена. Анатас пригляделся: о, а дела куда хуже, чем он читал в последней сводке! Почти половина экрана мерцает безнадежно-желтым и мрачным красным, словно подсвеченная каким-то нездешнем пламенем. Он вдруг замер от ощущения острого дежавю, словно это пламя – в чем-то родня ему, потом глянул на часы и, уже более не отвлекаясь, начал.

Пальцы порхали в воздухе, сортируя облака и отдавая команды, которые стремительно полетели в миллиарды капсул на Земле. Драмы спящих прервались, и каждому был задан один единственный вопрос.

Многие сказали «нет» или не нашлись, что ответить, и их сон прервался искусственным пробуждением. Жестоко? Пусть. Желающие могут уснуть снова. Вот только вряд ли их будет много после сегодняшнего выпуска новостей. А значит - покинувшим капсулы людям придется что-то делать с этим миром наяву.

И многие ответили Анатасу «да», хотя ответ звучал по-разному:

- Грубо, как проклятие и вызов равнодушным богам;

- Нежно, как согласие, данное любимому человеку;

- Холодно и сухо, как подтверждение невыгодной, но единственно возможной сделки.

И повинуясь, Анатас отдал приказ системе инъекций, а потом повторил его еще два раза, отвечая на тревожные запросы системы безопасности.

И темно-красные облака на экране стали просто темными, растворившись во тьме, а из осиротевших капсул раздался унылый вой сирен, словно Реквием машинного мира.

Анатас устало стащил с головы шлем и, не обращая внимания на тревожный стук в заблокированную мембрану, откинулся в кресле, накрыл ладонью заготовленный для себя шприц и закрыл глаза. Возможно, смерть – не конец, и он еще встретит своего человека из сна? Что ж, ему в первый раз не будет стыдно смотреть тому в глаза. Кем он будет для тех, кому помог покинуть этот мир? Проклянут ли они его? Восславят ли? Как назовут?

***

Облака высоко в небе пришли в движение, впервые за сотни лет. Они собрались над сухим деревом и пролили на него дождь, тоже впервые. Белые сучья потемнели, заблестели от влаги, на кончиках ветвей появились крохотные зеленые почки.

У свода гостеприимно распахнутой пещеры, ведущей вниз, в мерцающее пламя, Анатас обернулся и застыл, внимательно глядя на дерево. Худой человек, которого он вел за руку, обернулся вслед за ним и спросил:

- Что там, Снящийся?

- Это яблоня, - ответил Анатас, - на ней вырастет яблоко, которое, если людям повезет, однажды станет яблоком раздора.

- Что такое «раздор»? – спросил человек.

- Раздор, дружище, это борьба, удел сильных. Без него нет жизни, а только пустыня и сухое дерево.

- Я тоже хочу яблоко, - пожевав потрескавшимися губами, сказал человек. – Зачем ты увел меня? Зачем приходил в мой сон? Ты обманул меня!

- Извини, приятель, так вышло. Боюсь, с тобой яблоня никогда бы не расцвела. Но - не завидуй! Для тебя я приготовил другой фрукт. Называется – «Забвение». Тоже вкусная штука. Тебе понравится!

---

Солнце на проводе

Солнце сияло над головой, палило с пронзительно-синего потолка. Марина лежала на матраце, закинув руки за голову, и, не отрываясь, наблюдала за своим светилом. Стоило отвести взгляд, как перед глазами начинали множиться радужные шары, и в центре каждого продолжала сиять маленькая золотая копия. Тогда Марина протягивала руки и ловила эти шары, но они просачивались сквозь пальцы. Всё время убегали в самый последний момент, и от этого ещё сильнее хотелось их поймать.

Но сейчас шаров ещё не было, и потолок без них казался пустым. Неинтересным.

В стену бухнули два раза.

– Дуся, хватит спать! – рявкнул голос Ташкента.

– Я не сплю, – ответила Марина и бухнула по стене в ответ.

– А чем занимаешься?

– Смотрю на солнце.

– Прекращай, все глаза себе спалишь.

– Почему это тебя тревожит, если даже мне самой плевать? – удивилась девушка.

Она привыкла воспринимать мир именно таким: четыре глухие стены, неровно выкрашенные серой краской, синий потолок и голая лампочка на тонком проводке. Матрац вдоль стены, рядом письменный стол, низкий табурет, на столе стопка книг и листы чистой бумаги, в противоположном углу умывальник и унитаз. Сливное отверстие было единственным проходом за пределы этого тесного, однокомнатного мирка.

Иногда Марина смотрела на это отверстие и представляла, как становится длинным червём, проскальзывает в тёмноту незнакомых труб и плывёт прочь. Не имеет значения, куда, главное – плывёт!

Девушка встала и принялась ходить взад-вперёд, разминаясь. Это было одним из немногих развлечений: совершать прогулки из угла в угол по диагонали. А ещё писать записки – стихи, обрывки мыслей. Эти записки она лепила на стену, и за прошедшие горы их набралось очень много.

Но особенно она любила говорить с теми, кто жил в смежных мирах. Этих людей Марина никогда не видела, только слышала голоса, но и этого казалось вполне достаточно. Особенно она дружила с Ташкентом за первой стеной, и Сапёром за третьей. С ними она разговаривала по несколько часов. Ни Ташкент, ни Сапёром не слышали друг друга – только через неё. По каким-то странным законам голоса могли проникать только сквозь одну стену и вдребезги разбивались о вторую.

Была ещё Тихоня – девица за второй стеной. Она появилась недавно, заменила вечно ноющую, вечно недовольную Матрону. С Тихоней Марина разговаривала редко, та никак не желала знакомиться и неохотно отвечала на вопросы. Только раз, в порыве откровенности, поделилась, что у неё всё время болит голова. Так сильно болит, будто в череп вбивают ржавые гвозди, и никаких средств, кроме тишины, против этого нет.

Марина обещала, что не будет шуметь, когда у соседки возникнет головная боль. С того момента они разговаривали всего пару раз, вежливо, но не более того.

И только за четвёртой стеной всегда, сколько Марина помнила, царила тишина.

– Что делаешь, Дуся? – поинтересовался Ташкент.

На самом деле, сосед носил имя Тахир, но настоящими именами никто не пользовался. Было в этом что-то чужое, непривычное. Вот Ташкент – это понятно, а Тахир… Кто такой Тахир? Или Андрей, спрятавшийся под маской грубияна Сапёра – кто он?

Марина ковырнула ноготком стену и ответила:

– Думаю.

– О чём?

О свободе. Всегда только о свободе. Казалось, что там, за пределами этих четырёх стен, спрятана настоящая огромная жизнь. Марина иногда представляла, как проснётся, а стен нет, и вокруг такой простор, что захватывает дух, и взгляд тонет в бездонной дали.

– Я хочу завести себе кошку.

Мысль показалась неожиданной даже для самой Марины, ещё мгновение назад она не собиралась заводить питомца.

Ташкент кашлянул:

– С ума-то не сходи. Зачем тебе кошка?

– Не знаю. Просто чтобы была. Я не хочу жить в этом проклятом мире одна! – Она глубоко, со всхлипом, вздохнула и добавила куда более твёрдо. – Ты прав, глупая мысль. Мне не нужна никакая кошка.

– Слушай, у тебя там всё в порядке?

Всё в порядке? Марина осмотрелась. Дул несильный ветерок, и записки на стене шелестели, как сухая листва. Её мечты, её представления о счастье – бумажная мудрость. Если сейчас взяться их перечитывать, можно найти немало смешных банальностей.