Колдун

– Высокий такой, крепкий, – наперебой рассказывали они. – Крона – что облако зеленое! А по всему стволу, из щелей в коре белые лоскуты торчат!

Опасаясь за ребятню, взрослые запретили им бегать к дубу – можно ведь ненароком вновь выпустить хворобу, однако знахаря зауважали еще больше – трудился-то он почти задарма, брал в уплату лишь еду и одежду. Да и того просил не много. А старики сказывали, будто от такой же болезни люди вымирали не селами – городищами!

В благодарность медвежцы подарили знахарю избу. Ставили ее всем миром над Ра-рекой, на высоком, крутом берегу, чтобы, любуясь идущими по реке караванами, ведун мог вспоминать о родных местах. Только он отказался от дара.

– Я скоро уйду, – сказал. – И ничем вы меня не удержите – ни делами, ни посулами.

Спорить с ним не стали. Кто же спорит с ведунами? И отговаривать не принялись. Знахари людям не подвластны – их боги по земле водят: где беда жарче, туда и гонят. Жалея молодого ведуна, медвежцы несли ему кто чего мог: кто – курочку, кто –. крынку молока, кто – хлебный каравай.

Егоша смотрел на старания сельчан с улыбкой. Теперь, когда болезнь отступила, он не собирался надолго задерживаться у Ра-реки. Старая обида звала к отмщению, неоплаканная верность Ралы терзала сердце. Егоша не желал прощать волхва. И отомстить ему решил не по-человечески – мечами или ворожбой, а так, как учил сам жрец, – чужими руками. Ночами болотник зажигал лучины, садился на пол, раскладывал перед собой грубо выструганные из деревяшек лодьи и пел, призывая Владимира Новгородца обратно в родную землю. Голоса-то его князь услышать не мог, а вот тоска-ворожея текла через леса и моря, томила княжью душу. Егоша знал: не выдержав терзающего ночами зова родной земли,, Владимир направит свои лодьи к берегам Мутной, где его с почетом примут все еще ждущие «своего» князя новоградцы. А за Владимиром придет на Русь новый Бог. Он отомстит за Егошу…

Его ворожба оказалась не напрасна. Вслед за весной накатило лето, принесло с собой на Ра-реку торговые караваны из дальних мест – остроносые урманские драккары, плоские, словно киты, весские насады, длинные и угрюмые арабские галеры. Помимо дорогих товаров они везли вести со всего света.

Егоша часто уходил из Медвежьего в Торжок, говорил с людьми, прислушивался к шепоткам и сплетням. В Торжке-то он и встретил рябого урманина с переломанным носом, который, таясь и прикрывая рот рукой, за чаркой поведал Егоше о тайных планах Владимира.

– Он ныне у островов данов бродит, а два года жил у нашего короля Харальда, – шептал в ухо Егоше осоловевший от пряного меда урманин. – Я сам его видел! Он дружину собирает, хочет назад воротиться, с братом расквитаться и всю Русь под свою власть прибрать!

Может, Егоша и не поверил бы – чего спьяну не наболтаешь, – но урманин упомянул о Добрыне:

– Дядька его, могучий такой, чернявый, обмолвился, что верные люди в Новом Городе Владимира этой осенью поджидают.

Егоша задумался. Стать над Русью – это Владимир надумал верно, но одной силой ему Ярополка не смять – тут надо брать хитростью… Сирома не даст Ярополку пасть – нынешний киевский князь для его бога – как корень для дерева.

Поэтому, вернувшись в Медвежий Угол, Егоша принялся собираться в путь. Он не спешил – до осени было еще далеко, а до Нового Города, при хорошем ходе, всего три дня пути. А когда наконец надумал двинуться, случилось непредвиденное.

В этот день, впервые за весь изок, пошел дождь. Утро выдалось серое, хмурое, но выйти в дождь – к удаче, и, накинув суму на плечо, Егоша в последний раз оглядывал свое жилище, когда в дверь робко постучали. Болотник поморщился:

– Заходи!

Пригнувшись и чуть не снеся головой притолку, в горницу вступил насквозь вымокший Василии. С его темных волос стекала вода. Смущенно встряхиваясь, он забормотал:

– Там к тебе человек пришел… Видеть желает… Егоша подбросил на плече суму:

– Я ухожу. Скажи – у меня нынче своя болячка.

– Да это… Она… Пришлая… – замялся Василии. Его голубые, чуть подернутые желтизной кошачьи глаза забегали по стенам.

– Она?

Егоша подошел поближе к гончару, вгляделся в его узкое лицо. На этом лице он знал каждую жилку, каждую рытвинку – сколько раз утирал с него горячечный пот? – и поэтому сразу заметил сковавшее скулы гончара напряжение. Василии смущался редко…

– Ладно, пошли. Поглядим, чего от меня эта баба хочет, – подталкивая гончара к дверям, согласился он.

– Она ничего не хочет, – словно только что обретя дар речи, заторопился тот. – Она болтает, будто тебе жена!

Рала! Забыв обо всем, Егоша кинулся на двор. Вот почему так мялся гончар! Рала могла смутить кого угодно. Но как же она вернулась с кромки? Может, как когда-то Ратмир, ведомая горькой памятью, сама отыскала дорогу обратно, в мир живых?

Скучившиеся у ворот люди почтительно расступились. Егоша споткнулся, остановился. Это была не Рала… С трудом скрывая разочарование, он зло спросил:

– Какого ляда ты явилась? И соврала зачем?

По глазам болотника Полева поняла – он ждал другую, и это понимание ударило намного больнее, чем его неприветливые слова.

– Они меня пускать не хотели, – жалобно вымолвила она и смолкла. Не скажешь же прилюдно, что не могла дышать без его молчаливого присутствия, что после его ухода не жила, а медленно умирала, словно по капле утекала в сырую землю… Полева и сама не знала, чем зацепил ее сердце незнакомый болотник. Ведь он даже не пытался ей понравиться! И на славного, веселого Богумира, когда-то укравшего ее девичий покой, он тоже ничуть не походил. Однако изба без него стала сырой и тоскливой, а душа опустела, словно худое решето.

– Ты напрасно сохнешь, дочка, – как-то раз заметил Буркай. – Он уже забыл о тебе… Найди себе другого – есть же средь парней и краше его, и веселее. Его жизнь побила и еще не раз бить будет – не дождешься от него ни тепла, ни ласки. Таких любить – только Долю гневить.

Буркай и впрямь так думал. Ему было жаль присохшую к ведуну дуру-бабу, но иногда охотник ловил себя на мысли, что тоже грустит о болотнике, и от этого ее боль становилась понятной и близкой. Когда Полева надумала идти в Медвежий Угол проведать парня, он не удивился. Сказал лишь:

– Зря… Он тебе рад не будет.

Полева ему не поверила, но теперь убедилась – старик был прав. Ее приход только разозлил Выродка. А стоящие вокруг люди глазели на нее с любопытством и осуждением. На миг она словно увидела себя со стороны – мокрую, жалкую, несчастную – и чуть не заплакала. Закусив губу, она уставилась в землю.

– Уходи! – велел Егоша.

– Тебе Буркай привет шлет, – сама не зная зачем, ответила она.

Показалось ей, или впрямь что-то промелькнуло в зеленых глазах колдуна? Она с надеждой впилась взглядом в его лицо.

– Буркай? – словно вспоминая далекое прошлое, переспросил болотник, а потом неожиданно светло улыбнулся: – Так это он тебя послал?

Полева не хотела врать, но чуяла – скажет правду, и этот зеленоглазый, загадочный человек навсегда исчезнет из ее жизни. Переминаясь с ноги на ногу и пряча глаза, она тихо призналась:

– Не совсем…

Видя, что знахарь признал пришлую, народ принялся расходиться.

– Что стоишь? Пошли в избу, – небрежно кивнул бабе Егоша. Появление Полевы пришлось не вовремя, но если она принесла вести от Буркая, то их следовало выслушать. Как-никак, а охотник помог его душе выбраться из могилы. Пусть своей бедой и сам того не ведая, но ведь помог!

Войдя в избу, Полева робко присела на лавку, оглядела Егошино жилище:

– Значит, ты здесь живешь? Люди сказывают, будто ты Верхогрызку в дуб пересадил…

Она не знала, о чем говорить. Промокший летник прилип к ее спине, руки дрожали, а в поршнях хлюпала вода, но она вновь видела того, кто заставил ее забыть о Богумире, и от этого по всему телу растекалось нежное, успокаивающее тепло. Егоша присел напротив:

– Хватит болтать. Сказывай, что Буркай передать велел. Я спешу.

– Куда спешишь? – растерянно вылупилась на него Полева. Только теперь она углядела на лавке у дверей увязанную суму болотника и приставленный к стене искусно вырезанный дорожный посох.