Лучшее за год 2007: Мистика, фэнтези, магический реализм

Больше ничего нельзя было сделать, к тому же я уже опаздывал на разгрузку рейса из Бомбея, так что Мерк отпустил меня. Я с радостью покинул слишком ярко освещенное и претенциозное здание терминала и нырнул в темные переходы за его пределами. Я отработал всю свою смену, съел в одиночестве ланч и не вспоминал ни о чемодане, ни о Лесли. Работа закончилась в полдень. Решив не заходить в раздевалку, я прихватил с собой кожаную куртку Лесли и ггошел на парковку, чтобы поехать на занятия по английскому в Слау.

Американец поджидал меня, прислонясь к запертым воротам, выходившим на главную дорогу.

Я так удивился, что первым делом спросил:

— Как вы сюда попали?

Несмотря на творившиеся здесь мелкие преступления, за безопасностью в Хитроу следили весьма строго, и посторонние не могли просто так бродить туда-сюда по парковке.

Мужчина усмехнулся, широкая, обезоруживающая улыбка расплылась не только на его физиономии, но и читалась в глазах, и он протянул мне руку:

— Селим Басс.

— Горан, — буркнул я. С него и имени хватит. — Как вы проникли сюда?

— Фокус, — ответил он, забавляясь моей настойчивостью.

Фокус? И тут я понял, что видел его прежде.

— Вы — фокусник? Я видел вас на четвертом канале.

— Лучше — иллюзионист, — проговорил он, слегка кланяясь.

— Я видел, как вы показывали фокусы. С картами. Это было… — я не мог подобрать достойного слова, — очень хорошо. Может, вы покажете фокус сейчас?

Уж и не знаю, почему я попросил его об этом. Вероятно, я настолько растерялся, увидев американца, что попросту попытался поставить в тупик его самого. И это сработало.

— Я не чертов Дэвид Блейн, [54] — враждебно проговорил он, кожа его потемнела от гнева, который, похоже, частенько вырывался наружу. — Если ты хочешь зрелища, заплати, и увидишь меня в театре «Друли-Лейн».

— Кто такой Дэвид Блейн?

Селим Басс сунул руки в карманы — наверно, это был его способ вывести меня из себя.

— Где твой друг?

— Это про ваш чемодан? — Я нарочно допустил ошибку в английском. — Найдут его. Максимум через два дня.

— Твой друг не ведает, что творит. Не ведает.

— Два дня, — повторил я.

Я изобразил улыбку, которую практиковал четыре года, снося оскорбления французских и английских ублюдков, не видящих разницы между русским и выходцем с Балкан, не говоря уж о сербе или хорвате.

На какое-то мгновение мне показалось, что гнев все-таки вырвется наружу и он ударит меня. Но он оценил мой рост и способность держать себя в руках, а также то, что крикни я только — и сюда сбегутся охранники, прежде чем он сможет удрать. Поэтому он расслабился, улыбнулся и отступил на шаг.

— Если бы ты был картой, Горан, — спросил он, — то какой?

— Картой?

— Какой?

Вопрос привел меня в замешательство.

— Джокером?

— К черту. Называй нормальные карты.

— Тузом. — Взгляд мой ожесточился.

— Интересно. Друг мой, ты выбрал хитрую карту. Ту самую, которая может быть и наверху, и внизу. Я бы сказал, ты бы был тузом пик.

— Я не ваш друг.

— Но вскоре ты захочешь им стать, — сказал он и повернулся, чтобы уйти. — Погляди, что у тебя в кармане.

Карта была в кармане куртки Лесли: с одной стороны туз пик, а с другой — мобильный телефон Селима Басса.

Я оставил себе туза пик, так как хотел доказать, что Селим Басс ошибается. Мне бы хотелось быть тузом червей, хотя и не было никого — никого в сердце — с тех пор, как снайпер застрелил Марию в Вуковаре. Еще я мог бы быть бубнами, как все те, что заполонили Хорватию: кто потерял столько, что мог спокойно тянуть у других. Или трефами, человеком дела, борющимся за освобождение своей страны. Но туз пик заставил меня думать о той музыке, которую мы слушали во время караула в Динарах.

А также туз пик был тем, кто копает могилы.

Знал ли это Селим Басс? Раскопал ли он мою жизнь? Это пугало меня. Возможно, он прочел соучастие на моем лице. Это еще больше пугало меня; так что, пока я работал, я носил карту с собой, касался ее краев, теребил ее. Я несколько раз закатывал штанину и прикасался к белой змейкой тянувшемуся от колена к икре шраму, который получил в бою до того, как Вуковар сдался. Зимой девяносто первого года я, раненный, пленный, маршем шел из города, оставляя кровавые следы на снегу. Спустя неделю после того, как они заставили меня в числе двенадцати еще годящихся на что-то человек копать длинный окоп у Овкары, рана все еще сочилась кровью. Она стала заживать к тому времени, как я удрал от наших захватчиков и продирался через леса один, потому что Мато и Ивица были слишком измотаны, чтобы бежать. Я мог вспомнить боль и сейчас; но, ощупывая карту, я мог ощутить даже лопату в руках, а кроме того, и ужасный стыд от того, что бросил моих друзей.

Я читал о трибунале в Гааге в английских газетах. Средства массовой информации трубили о нескольких сербах, пойманных и наказанных, ломая руки, что не удавалось схватить действительно крупную рыбу: Младича, Караджича и самого ублюдка Милошевича — тех, ответственных за Сараево, Сребреницу, все зверства и ужасы Боснийской войны. Но помнили ли они о том, что случилось с моим народом? Была ли попытка призвать к ответу мясников Вуковара? Нет, не было очевидцев, следовательно, ничего не произошло. Люди хотят забыть все скверное, но я знаю, что это закрутится опять. Мир не позволит не обращать на это внимания.

Но людям свойственна способность все забывать. В течение нескольких следующих дней никто не упоминал о Лесли, даже Мерк, который обычно драл кожу с каждого, кто прогуливал работу без предупреждения. И я поймал себя на том, что все реже и реже думаю о своем друге; и когда я вспоминал о нем и оценивал, как легко ему удалось ускользнуть, я радовался. Воистину удача повернулась к нему лицом.

Но, возможно, это происходило еще по причине того, что людей отвлекало другое. Хотя я и не замечал этого первые два дня, но Лесли оказался не единственным, кто отсутствовал на работе. Грузчики, инженеры, представители авиакомпаний вдруг резко заболели, как будто по аэропорту пронеслась волна гриппа. И тем из нас, которым удалось остаться здоровыми, приходилось вкалывать сверхурочно. В понедельник я был вынужден отменить наши с Гаретом спортивные развлечения, но до вторника я так и не мог понять, что происходит.

К тому времени поползли слухи. Что люди на самом-то деле не больны вовсе. Раджеш рассказал мне об инциденте с одной служащей билетной кассы БА со второго терминала, как ворвался ее бывший муж и принялся кричать и браниться так, что пришлось вызвать охранников, которые и выдворили его из аэропорта. Потрясенная, женщина пошла домой и отпросилась до конца недели. Следующей была Дорин, замечательная особа из платежного отдела БАА. Она всегда спрашивала меня, когда же я наконец найду себе хорошую девушку. В понедельник на первом терминале нашли маленького четырехлетнего мальчика, который плакал и звал ее по имени. Когда полицейские привели его к Дорин, она смертельно побледнела, сказала, что не знает, что это за мальчик, и убежала в туалет. Одна из ее коллег потом рассказала, что Дорин тут же покинула здание аэропорта, подав заявление об уходе еще до полудня.

Я пока не видел связи, по крайней мере до середины среды, пока Гарет не пришел ко мне. Тогда я понял, что случилось что-то еще.

Вместе с Билли мы заканчивали погрузку рейса в Бирмингем. Мы поправляли сбившиеся ярлыки на багаже, когда Гарет подошел к нам. Глядя на него, я припомнил, как Саманта описывала лицо Дорин, когда полицейские привели к ней пропавшего сына.

— Гарет, что такое?

— Ты знаешь о подобного рода случаях.

Билли пожал плечам, а я повел Гарета в пустовавший в тот момент зал ожидания для транзитных пассажиров.

— Что за случаи подобного рода?

Правда ведь, ты сможешь помочь? Ты ведь знаешь, что это за чертовщина?

— Гарет, да в чем дело?

— Вампиры. — Теперь он вцепился мне в плечо и выворачивал его, как будто мы боролись. — Восставшие из мертвых. Они знают, откуда ты родом, верно? Кошмар в Трансильвании.