Затворник (СИ)

Дружина большого дубравского боярина Беркута кочевала по Захребетью. Искали, где можно поживиться чем-нибудь съестным. Где-то ночевали раз, где-то оставались на пять дней, где-то на десять. Сейчас вторую неделю отряд стоял маленьким тайным табором, в окрестностях города Гусак, в лесу, на скате оврага между двумя небольшими гривами. По всем сторонам Беркут разослал разведчиков по двое-трое - высматривать, выслушивать и вынюхивать. Не осталось ли захребетников в какой деревне, не поднимается ли дым из очагов, не поют ли утром петухи, не замычит ли корова в хлеву, не донесется ли до чуткого нюха дубравцев запах свежего хлеба. Даже если лаяли во дворах собаки - и то уже считалось добрым знаком - во многих селениях из собачьих костей давно уже сварили похлебку, съели ее, и успели позабыть, какова на вкус...

На бенахской войне осенью елось и пилось вдоволь. Зимой - так и сяк. А чем ближе к весне, тем тоскливее свистел ветер в животах у ратаев. Теперь приближалось как раз такое - самое голодное - время. В самих Горах прокормиться было нечем уже не первый год - жители из долин давно кто разбежались кого вывели на ту или эту сторону, кто сами околели от голода. Поэтому воевода Барс, отец Орлана, стал отправлять в Захребетье легкие отряды, добывать полкам припасы. Иногда до половины всего войска уходила с гор на равнину. И никто в войске не знал Захребетья так хорошо, как Беркут и его люди. Поэтому и посылали дубравцев всегда в числе первых.

В начале Беркуту служила удача. Он исправно отсылал Барсу зерно и скотину. Но то - в начале, а теперь, вот уже месяц, как всех трофеев едва хватало на пропитание самих добытчиков. Да и на пропитание, к слову, не очень-то сытное, а если совсем по чести говоря - то как раз, чтобы только ноги не протянуть...

Разведчики возвращались, разъезд за разъездом, и все говорили одно и то же: там деревни стояли совсем брошенные, там сожженные дотла, в том месте нашли одну только старуху, неизвестно чем еще живую, а в другом селянка варила детям в котле ворону с перьями. Всюду видели запустение, горе и смерть.

А настоящая война стояла лишь на пороге этих мест. Скоро закатным предгорьям Хребта предстояло почувствовать ее на себе сполна. Придут из-за гор стреженские полки и всех, кого застанут в полумертвых деревнях, будут убивать или уводить на ту сторону.

Хвостворту вернулся из рейда четвертого дня. А сегодня, уже затемно, пришел с закатной стороны последний отряд-тройка, и его старшина держал ответ перед большим боярином Беркутом.

Вокруг единственного костра теснились человек пятнадцать, озябших и промокших. Отогревались, варили кашу и пекли на камнях лепешки. Напротив грузного бородатого Беркута сидел и вел речь Царапина, как и Хвостворту недавно взятый в боярство из ополчения. В одной из стычек в горах его ударил в лицо граблями местный крестьянин, наградив впечатляющими шрамами и заодно новым прозвищем.

- До самого Гусака все пусто. - рассказывал Царапина - Если наши где-нибудь трех крошек не прибрали, то уже подмели бенахи и те незнакомцы, которые к ним приходят с заката. Все поселки без людей стоят. Собаки - и те ушли. Под самим городом у бенахов большой стан. Много войска собралось, особенно незнакомцев. Только при нас еще один полк к ним шел. Мы к ним подобрались, разглядели кое-что.

- Какие они из себя? - спросил Беркут.

- Чудные, честный боярин! Флаги пестрые, с чудовищами, и сами все разодетые как петухи. В шапках перья. На всадниках некоторых броня до пят. У пеших на головах железные шапки, вроде тарелок. Самострелы, щиты в рост. Всего конных и пеших с полтысячи. Да безоружных, да бабы на телегах - еще сотни две. На ночь огородились повозками, выставили сильную стражу, будто ждут нападения.

- Слышал? - спросил Беркут воина, которого отправлял в горы с донесением. - Об этом всем Барсу перескажешь слово-в-слово. Что будем дальше делать, господа бояре? - обратился он ко всем - Как нам быть?

Ответил старшина по имени Селезень:

- Тут нам оставаться больше не для чего. Тут мы больше ни корочки даже себе не добудем, не то чтобы в Горы отправлять. Надо сниматься куда-то.

- Куда сниматься? - спросил Смелый, единственный в дружине Беркута, кто был с ним с самого начала войны - За Гусак, на закат идти?

- За Гусаком наших, кажется, еще не бывало. - сказал Царапина - там, должно быть, сытные места... Но там все бенахское войско...

- Едва там появимся, мигом сцапают. - сказал Селезень.

- Тогда что, в Горы обратно? - спросил Смелый.

- Так, выходит. - сказал Селезень.

- А толку? - спросил его боярин - Не один ли бес, где пухнуть с голоду. Здесь еще хоть чем-то перебиваемся, а там давно из конских копыт похлебку варят.

- Слушай меня! - сказал Беркут - Так или нет, а отсюда пора сниматься. Здесь больше перебиваться не сможем. И страна истощилась, и слух о нас, должно быть, уже прошел далеко. На закат пробираться слишком опасно. А в горы придем - сам скажу Барсу, чтобы требовал у князя припасов, и без шуток, иначе уйдем в Дубраву, и сказка вся. Завтра отдыхаем, послезавтра на рассвете снимаемся. Стоять в ночь сначала тебе, Ладонь с твоими орлами, потом Хвостворту. Старший на ночь - Смелый. Пришедшим ужинать, Смелому - собираться в дозор. Остальным спать. Все.

Отдав это последнее распоряжение, Беркут улегся на подбитый мехом плащ, прикрылся полой и мгновенно захрапел. То же собирался сделать и Хвостворту. Рядом расположился Царапина. Завернувшись в покрывала, он уже закрыл глаза, когда Хвост окликнул его вполголоса:

- Фавапина, а Фавапина!

- Чего тебе, шепелявый? - переспросил Царапина.

- Когда ты, говоришь, в Новой Дубраве в последний был?

- За год до войны, на ярмарке осенью.

- А на первой неделе, или на второй? - спросил Хвостворту.

- На второй.

- Значит, разминулись. - вывел Хвостворту - Я-то на первой был.

- Это ничего - ответил Царапина, широко зевнув - В другой раз не разминемся, только договориться надо, когда приедем, чтоб повидаться...

И уже засыпая, добавил что-то про весточку.

- Устал ты сильно, я вижу. - Сказал Хвостворту - Ну спи, Царап! Спи... И я буду...

- А ну поднимайся! У светлого князя на дворе петухи поют!

С этими словами кто-то бесцеремонно пихнул Хвоста по ноге.

Хвостворту спешно открыл глаза и приподнялся. Прямо в лицо ему сияло во всю силу взошедшее солнце. Видать, ночную смену караулов проморгали. О подъеме почему-то приказывает не Беркут, он сидит на своем месте, почти напротив Хвоста, злобно зыркая глазами по сторонам, похоже сам только что разбуженный. Всем распоряжается незнакомый долговязый парень в лисьей шапке на затылок. Он вальяжно прохаживается взад-вперед возле кострища посредине лагеря, помахивая топориком и пиная ногами еще не разбуженных дубравцев.

- Поднимайся, парша стреженская!

- Мы не стреженские, мы дубравские... - пробормотал, поднимаясь, Царапина. Тут же кто-то сзади неразмашисто, но веско стукнул его обухом по макушке. Царапина простонал, и обхватив голову, снова опустился на землю.

- Ну? - нахально взвизгнул тот, что в середине - Кто тут еще не стреженский?

Хвоста кольнуло в спину что-то острое, очень больно и кажется, до крови. Понимая, наконец, что творится кругом, он встал с плащей. Вокруг лагеря толпились или проходили в круг вооруженные люди, одеждой - кто похожие на дубравских бояр, а кто - и не очень. У иных на головах были высокие тупоконечные шапки с подвернутыми кверху полями, на других - колпаки с длинными наушниками, завязанными от холода под подбородком. У сермяг, накинутых поверх броней, почти до земли свисали распоротые в локте рукава. Побрякивали железные пластины, кольца и пряжки. Скулили огромные лохматые псы на поводках у вожатых - скулили чуть слышно, но жадно и нетерпеливо. Видно хотели жрать, а угощение лежало тут же у ног, заспанное, растерянное и беспомощное... Слышалась повсюду ратайская речь, но говор был чужой.