Дочери Лалады. Повести о прошлом, настоящем и будущем (СИ)

Звонкий «чпок» вынимаемой пробки пробудил Звиямбу. Мгновенно, как по щелчку пальцев, подняв голову – как и не спал вовсе! – он укоризненно промолвил:

– Это что ж такое – вы без меня пить собрались? Это бесчестно! Друзья так не поступают!

– Выпьешь без тебя, как же, – усмехнулся Нугрур. – Ты звук пробки через все Солнечные горы услышишь. Давай уж, присоединяйся.

– Вот это другой разговор! – И Звиямба, в предвкушении потирая руки, быстренько уселся рядышком.

Напиваться до бесчувствия они, конечно, не стали. Каждый опрокинул в себя лишь пару-тройку глотков, используя в качестве рюмки колпачок, прикрывавший сверху пробку фляги – для пущей надёжности хранения живительной влаги. Закусив вяленым мясом, друзья провели остаток ночи без сна, в разговорах под звёздами. Что греха таить – выпили ещё по глоточку-другому... Но в меру – так, чтоб наутро голова не трещала и была ясной в бою. Нугрур негромко затянул:

Скажите мне, шапки холодные,

Скажите мне, тучи свободные,

Быть может, напрасно я жду?

Не зря ли очаг дома теплится,

Впустую ли крутится мельница,

Плоды созревают в саду?

– Да ну тебя, – махнул на него рукой Звиямба. – Свидишься ещё со своей сестрицей, куда ты денешься!

Но песня всё-таки прозвучала над погружённым в сон лагерем воинов. И оказалась пророческой...

*   *   *

Миринэ напевала «Ласточку», снимая тяжёлые, налитые соком виноградные грозди. Каждая ягодка – с еладийский орех, прозрачная, с дымчато-розовым румянцем восковой, тонкой кожицы... Изобильная осень горела багрянцем на листьях лозы. Многие мужчины ушли воевать, но сюда, вглубь страны, бои ещё не докатились: туркулы осаждали побережье, но вовремя подоспевшие отряды женщин-кошек отбрасывали врага назад снова и снова. Ещё ни одну белогорскую воительницу девушка не видела своими глазами, но рассказами о них полнилась земля Метебии.

Отщипнув виноградину, Миринэ отправила её в рот, а полная корзина стояла у её ног, обутых в мягкие кожаные чуни. Её чёрное одеяние пестрело многоцветной вышивкой, отчего совсем не казалось мрачным. Голову девушки венчала круглая, шитая бисером шапочка с накидкой-платком, под которым пряталась свёрнутая в тяжёлый узел чёрная коса. Огромный богатый сад влажно шелестел, капельки падали с листьев, сверкая в лучах проглянувшего сквозь тучи солнца, а большой каменный дом возвышался среди плодовых деревьев мрачноватой сторожевой башней. Далёкие горные шапки затянула серая дымка осенней хмари.

– Где же ты, Нугика? – чуть слышно вздохнула Миринэ, вскинув тёмные печальные глаза к молчаливым вершинам. – Уж поскорее б ты возвращался, хватит воевать!..

Матушка не дождалась сына: месяц назад они похоронили её, и в доме воцарилась угрюмая тишина. Сестрицы боялись слово сказать отцу, который возвращался каждый вечер усталым, раздражённым... Он не воевал: князь возложил на него на время своего отсутствия много обязанностей по управлению делами в Метебии. Не звучали песни, не звенел девичий смех и разговоры, лишь одиноко трещал вечерами огонь очага, у которого Темгур грел руки, опрокидывая в себя чарку за чаркой. Отяжелев от таштиши, он подзывал к себе Миринэ и подолгу молча смотрел на неё. От его затуманенного винными парами, пристально блестящего взгляда девушке становилось жутко. Темгур Кривоносый приходился ей и Нугруру отчимом, а младшие дети родились уже после того, как матушка вышла за него замуж, овдовев. Родного отца брат и сестра потеряли десять лет назад, во время другой войны.

– Ты похожа на свою мать, – только и говорил порой Темгур, вдоволь насмотревшись на Миринэ. – Только в десять раз красивее. Ступай.

Лицо отчима пересекал шрам. Он тянулся через выпуклый, изборождённый морщинами лоб и захватывал впалую щёку, заросшую седой щетиной. Серебряные усы почти скрывали жёстко сложенный рот Темгура, а крючковатый нос был свёрнут набок от полученного ещё в юности перелома – по нему его обладатель и получил своё прозвище. Суровое, грубо высеченное лицо редко освещала улыбка, но даже от неё у Миринэ холодела спина. Недобро улыбался отчим, хотя никогда ничего дурного не делал ни девушке, ни сёстрам. К Нугруру он был строг, даже излишне суров и, как только началась война, не замедлил отправить его сражаться.

«Ступай», – отпускал отчим, и, получив разрешение покинуть комнату, Миринэ устремлялась к себе, но ещё долго румянец не возвращался на её щёки, а сердце колотилось, как после долгого бега. Слабость сковывала тело: взгляд отчима будто высасывал из неё силы.

Дождусь ли я брата родимого?

Иль пологом холода зимнего

Укрыло его навсегда?

Нет, не отвечали затуманенные вершины, и напрасно летела к ним песня, одиноким сиротливым эхом растворяясь в пустоте. Подняв корзину, Миринэ направилась на кухню. Темгур владел обширными виноградниками, расположенными в долине реки, и всякий раз нанимал бедный люд для сбора урожая и изготовления вина. Платил он работникам жалкие гроши, но те и такому заработку радовались. Садовый же виноград, более крупный, красивый и сладкий, снимали домочадцы. Тяжёлыми гроздями лакомилась только семья и важные гости.

Бросив взгляд поверх изгороди, девушка вздрогнула: на неё смотрели ярко-синие, прохладные сапфиры незнакомых глаз. Очень красивых, пристальных, проникающих в самую душу... Всадник в чёрном плаще откинул наголовье, снял шлем с пучком конских волос на маковке, и на плечи ему упали иссиня-вороные кудри. Кольчуга на широкой груди светло мерцала, как начищенное серебро.

– Ты – Миринэ? – спросил незнакомец.

Его голос обрушился на сердце девушки бодрящим холодом горного водопада. Чувствуя, что колени непреодолимо слабеют, Миринэ из последних сил бросилась в дом. В кухне она почти уронила корзину с урожаем и сама осела рядом на пол... Пространство кружилось и качалось, сад дышал в открытую дверь дождливой сыростью. Что за дурнота овладела ею? Миринэ простёрлась на полу в каком-то светлом оцепенении. Рука откинулась и полуобморочно упала, из раскрывшейся ладони выкатилась смятая и раздавленная виноградина.

А к ней уже бежали сестрёнки:

– Миринэ, Миринэ! Что с тобою?..

Их руки тормошили её, поднимали, усаживали. Её напоили водой, обрызгали лицо, и девушка понемногу пришла в себя, но те невыносимо-синие очи стояли перед её мысленным взором. Эхо голоса отдавалось в каждом закоулке души: «Ты – Миринэ?» Нездешние глаза: такая синева не встречалась у жителей Солнечных гор. Чужестранец... Но откуда он знал её имя?

Сердце ёкнуло, облилось смертельным холодом: уж не о брате ли весть пришла? Не прислали ли горные вершины ответ на её песню? Эта мысль заставила Миринэ подняться на ноги. Ещё не вполне оправившаяся от слабости, она вернулась в сад. Спотыкаясь и поскальзываясь на мокрой дорожке, девушка поспешила отворить калитку в зелёной живой изгороди.

Синеокий незнакомец уже спешился и держал коня под уздцы.

– Госпожа Миринэ, назад! В дом! – прогремел суровый голос.

Это стражники торопились встретить чужака: в отсутствие хозяина женщины не могли принимать гостей. Впрочем, Миринэ сходило с рук многое. Отец баловал любимую дочурку и позволял ей всё... Ну, или почти всё. Она с детства ездила верхом, прекрасно стреляла из лука и знала толк в соколиной охоте. Отчим пытался набросить на неё узду строгости, но строптивая Миринэ всё равно рвалась на свободу. Сколько её ни запирали, она всегда ускользала – когда хотела и куда хотела. Вот и сейчас она ответила:

– И не подумаю. Я хочу знать, что за гость к нам пожаловал и какие новости принёс.

– Госпожа Миринэ, лучше ступай в дом, – настаивали стражники – впрочем, не очень-то твёрдо. Пока хозяина не было дома, они не имели на неё никакого влияния и сами это прекрасно знали.

Девушка и бровью не повела. Слабость уже прошла, и она смело взглянула в лицо незнакомца в чужеземной кольчуге. О, что за удивительные очи смотрели на неё с этого пригожего, гладкого лица без следа щетины! В них цвела вся синева весенних небес, распахивалась вся глубина горного озера, разливался весь холод сапфировых россыпей... Но, несмотря на свою прохладу, они не казались неприятными. Их взор будоражил, рождая в сердце рой мурашек, который расползался по телу Миринэ. У неё даже ладони заледенели.