Иногда оно светится (СИ)

— А поздней весной море начинает светиться, — говорил я, рассеянно изучая грязно-снежную шапку пепла на сигарете, — Потрясающая картина. Я серьезно. Не хмыкай. Да, действительно светится. Фосфоресцирование. Похоже на то, как будто по морю разливается зеленый огонь, который горит в его глубине. Огонь под водой… Смотришь — и не веришь своим глазам. Не представляешь? Нет, тут нет ничего такого, это все законы химии и пошлая, надоевшая биология. Про планктон же я тебе рассказывал?.. Ну вот. Планктон, несмотря на то, что сам мизерный, — я изображал пальцами с зажатой в них сигаретой что-то маленькое и колючее, — имеет своих паразитов. На Земле, насколько я помню, их называются ночесветками. По латыни… по латыни… к дьяволу латынь. На планктоне размножается мелочь, совсем уже крохотных размеров. Она обладает способностью светиться в темноте, фосфоресцировать, но обычно это незаметно, потому что ее мало. Но в определенный период времени, когда ночесветки размножаются до предела, их становится видно. То самое свечение. Здесь у нас не совсем те ночесветки, которые были на Земле, да и от герханских тоже отличаются, поэтому размножаются они не летом, а в конце весны. За пару недель до лета они накапливают в своем организме достаточно энергии чтоб заняться потомством, все остальное время в году они незаметны.

— Получается, это жуки светятся?

— Планктон. Его сложно отнести к жукам, но…

— И море из-за этого светится? — недоверчиво хмыкал Котенок. Он готов был без оговорок поверить во что угодно, но иногда самые простые вещи вызывали у него скептическое замешательство. Наверно, он просто не мог представить, как это — море светится.

— Ага. Это действительно потрясающе смотрится. Когда плывешь и вокруг тебя — все зеленым… Как искрится. Дно видно даже ночью. Плывешь — и оставляешь за собой зеленые светящиеся следы. Представляешь?

Он немного наклонил голову, что означало «Я в твои сказки не верю, но ты продолжай».

— Это длится недолго, обычно дней пять-шесть, потом все успокаивается. Но такая картина не забывается. Наверно, это самое красивое из того, что я тут видел.

— Я не люблю море.

— Ты просто не видел его таким. Обычно оно кажется хмурым, неприветливым, враждебным. Кажется огромным организмом, который позволяет тебе копошиться в нем, но постоянно наблюдает за тобой. У него такая глубина, что легче сойти с ума, чем представить его целиком. Оно опасно, оно может напугать, но раз в год — только раз — оно выглядит так, что хочется лишь сесть возле него, опустить руку и сидеть так всю вечность. Самое страшное, о чем не хочется и думать, может измениться. Может начать светиться. И тогда перестаешь его бояться. Страх уходит.

— Да, — подумав, сказал Котенок, — Иногда, если боишься чего-то сильно-сильно, достаточно бывает всмотреться получше. И в самом страшном страхе вдруг начинаешь видеть…

— Свечение.

— Угу.

— Иногда то, чего боялся всю жизнь, начинает светится. Неожиданно, непонятно отчего. Но это завораживает. И страх не возвращается обратно.

— Я бы хотел увидеть это. Посмотреть. Я успею?

— Да, успеешь, — сказал я и поймал его взгляд. И сразу захотелось заехать самому себе по зубам.

— Когда? — спросил он просто.

— Месяц, — слово пришлось выдавливать, как затвердевшую пасту из тюбика, — Еще месяц. Вчера пришло сообщение. В конце весны будет проходить почтовый курьер, он идет в Солнечную систему. Экипажу приказано забрать тебя.

— Месяц…

— Да, — я пытался добавить что-то, но слова костенели во рту, твердели, рассыпались пеплом на губах. Что я мог сказать? Ему не нужны были мои слова.

— Это еще много — месяц. Спасибо, Линус.

— Ну тебя к черту… За что спасибо?

— За этот месяц. За все остальное. Может, я еще успею увидеть, как светится море. Мне трудно это представить. Море — оно ведь такое… Я хочу это увидеть.

— Ты это увидишь. Я клянусь. Даже если мне придется перебить весь экипаж курьера. Я покажу тебе это. Потому что больше мне нечего тебе показывать, Котенок. У меня ничего больше нет. Я научился брать, но за столько лет… за столько лет я так и не научился что-то отдавать. Это море — все, что у меня есть. Он подсел ближе и положил руку мне на колено. Это было легко и естественно. Я мягко положил ладонь сверху, прижал.

— Ты сердишься, Линус?

— Отчего ты взял?

— Мне так показалось, — он заглянул мне в лицо, — Я что-то сделал? Почему?

— Потому что я идиот. Я мог ничего не сообщать. Сказать, что все на борту погибли. Но я отослал рапорт.

— Ты воин. Ты обязан был так сделать.

— Я слишком часто оправдывал свои глупости обязанностями и долгом.

— На твоем месте я сделал бы также. Все в порядке.

— Судьба воина — выбирать между долгом и жизнью? — я сжал его маленькую ладошку в своих руках, — Что ж, так и есть. Если бы не я — они не узнали бы про тебя. А теперь поздно. Пленный кайхиттен… Не удивлюсь, если они специально направили курьер в этот сектор. Вкусный кусок… Ублюдки. И самое паршивое — я ничего не могу сделать теперь. Я бессилен. Как обычно.

— Ничего.

— Я могу сказать, что тебя разорвали шнырьки или ты утонул. Или… Я могу придумать сотни отговорок. Но это все бесполезно. Они будут искать тебя. Наверняка у них на борту детекторы. Они найдут тебя и на тридцатиметровой глубине. Я могу придумывать отговорки, причины и сотни бесполезных вещей, но я никогда не смогу помочь. Ты всегда был прав, Котенок, я сволочь. Сволочь и идиот.

— Хватит! — он стукнул меня кулаком по колену, — Замолчи. Это мое дело. Ты сделал все, что мог. Теперь не надо… Все должно закончится. Это нормально.

Я не всегда понимал его. Несмотря на то, что его имперский стал беглым и куда более грамотным, иногда он странно употреблял обороты в предложении, вероятно, на свой кайхиттенский манер. «Все должно закончится» — к чему это? Оговорка?

— Воин лучше всего понимает неизбежность. Но ты уже близок к фатализму…

— Я не воин, — сказал Котенок, глядя на меня снизу вверх, — Уже нет. Поздно.

— Что? — я не понял, — Что ты имеешь в виду?

— У меня уже нет права быть воином. Но это хорошо. Это значит, что этот месяц я буду просто человеком.

— Нет права?.. — я растерялся, — В каком смысле?

Он приник вдруг щекой к моему колену, закрыл глаза, глубоко вздохнул. Потом резко встал.

— Это неважно.

Котенок вышел на карниз и стал там. Сегодня на нем была белая спортивная майка, оставлявшая открытыми живот и спину. Я видел узкое ущелье позвоночника и тонкие черточки проступающих ребер. Ветер недовольно шикнул на Котенка, но тот лишь подставил ему лицо. Он уже не боялся упасть.

Я встал, оставив прислоненную к стулу трость, с трудом сделал несколько шагов и вышел на карниз рядом с ним.

— Осторожно! Упадешь! — он схватил меня за руку.

— Не упаду, — я положил свободную руку ему на плечо. И почувствовал как он вздрогнул.

Море было цвета недозрелого яблока. Оно шумело, но в его рокоте чувствовалось что-то новое. Другая мелодия. Которую я слышал когда-то очень-очень давно. И думал никогда не услышать. Ветер танцевал вокруг нас, прохладный и мягкий, как шелк, терся об ноги, трепал волосы. Он пах… Чем может пахнуть ветер у моря?..

— Неизбежность, — сказал я, закрывая глаза, — Иногда это понимаешь. Как раз в ту минуту, когда это бесполезнее всего. Есть вещи, которые случаются, как бы ты к этому не относился. Ты можешь это предчувствовать, но никогда не можешь этого изменить. От этого немного страшно, к этому нельзя до конца привыкнуть. Когда чувствуешь… Когда оно приближается… И ты видишь, как…

— Линус, ты сам фаталист, — сказал Котенок.

Потом извернулся, поднырнул под мое плечо и вдруг оказалось, что мы стоим прижавшись друг к другу, а моя рука теперь лежит у него на спине. Наверно, для него это тоже стало неожиданностью потому что он замер и я ощутил дрожь, которая прошла по всему его худощавому телу. Он всегда начинал дрожать, мой смелый, но робкий Котенок.