Лекарство от смерти

Кертелин крался, сливаясь с тенями, стенами и заборами. Кертелин боялся.

Огромная танцовщица-ночь насмешливо вертела бедрами, то и дело обдавая его жаром, своего могучего тела. Ей непонятны были его нелепые страхи. Ну — зарежут. Ну — кровь. Красное отлично смотрится на черном шелке…

«Неужто ты не хочешь украсить меня собой?»

«Прости, красавица…»

«Твоя кровь на ярком блеске моих одежд…»

«Прости, красавица… я только начал этот танец… глупо ставить точку в самом начале, не успев сделать и десяти движений…»

«А жаль… мне бы пошла красная лента…»

«Прости, красавица…»

Кертелин шел тихо, придерживая дыхание, осматриваясь на каждом шагу. Поражаясь несметным возможностям своего нового тела. Оказывается, можно не задыхаться и не спотыкаться тоже можно, оказывается, можно красться так тихо, что тебя даже крысы не слышат… по крайней мере — некоторые. Оказывается, подтянуться и незаметно перемахнуть забор — это легко. И слиться с тенью и переждать, пока пройдут. И укутаться сумраком нависающей стены. И никакой магии! Ничего из того, что ему преподал его загадочный учитель. Впрочем, его магия тут была бы не слишком хорошим подспорьем. Но магия и не нужна. Тело летит, тело танцует, тело сливается с ветром, тело обнимает танцующую ночь, силясь поспеть за ее обманчиво медленным кружением… Нужно только придерживать себя, чтобы не закружить с ночью в едином танце, ведь ночи нечего бояться, тогда как тебе…

Впрочем, телу нравится все, в том числе и этот страх. Оно испытывает удовольствие от возможности так бояться. Бояться истошно, до дрожи напрягая каждую жилочку, словно бы потягиваясь и распрямляясь, словно бы проверяя свою способность без остатка отдаваться чему-то кошмарному, чтоб в следующий миг с воплем ужаса броситься прочь.

Кертелин вынырнул из последней подворотни и вздохнул с облегчением. Эти широкие улицы ни одна шайка уже не контролирует. Потому что не может. Потому что отсюда начинаются богатые кварталы. Потому что преступления здесь если и совершаются, то за высокими стенами огромных домов, а не на широких светлых улицах.

А шайки… Сюда они порой наведываются что-нибудь украсть. Впрочем, занимаются этим немногие. Самые глупые… или самые отчаянные, это как посмотреть. Эти улицы контролируются бдительной городской стражей, а ведь любому ведомо, что даже самый длинный нож — неубедительный аргумент против меча и алебарды. А если учесть, что городскую стражу почти что всю нанимают из отставных пограничных стражей, а те и голыми руками с любым мечом управиться способны…

Нет, на этих улицах Кертелин ничего не боялся. Разве только того, что его стражники задержат. Ну и пусть их задерживают, не убьют же! А в городской тюрьме и переночевать можно. Сочинить за ночь какую жалостливую историю, получить пару оплеух с утра пораньше и вновь стать вольным как ветер.

«Если поймают, попрошусь, чтоб оставили при тюрьме или при страже работать, — подумал он. — Сочиню историю пожалостнее и попрошусь. Если повезет — примут, работу дадут, а там — посмотрим».

Но улицы, как назло, будто вымерли.

Ну хоть бы один какой завалящий стражник попался!

Пройдя пару кварталов, Кертелин решительно свернул к сияющему всеми огнями трактиру.

Трактир господина Вагрита — один из лучших трактиров города — закрывался поздно, а если клиенты попадались выгодные, мог не закрываться и до утра.

— Пойду, хоть здесь попрошу какую работу, — сам себе сказал Кертелин. — Вдруг повезет? А нет — так хоть накормят, говорят, там хозяин добрый…

Он сказал все это, и темнота промолчала в ответ. А он шагнул к трактиру. В этот миг он почти не думал о своем таинственном учителе, о том невероятном ремесле, что ему досталось, равно как и о своей второй молодости, к которой он почти успел привыкнуть. Молодость ко всему легко привыкает. Это пожилым трудно смириться с переменами, принять как должное, что отныне все встало с ног на голову, а все прочие, вместо того чтоб сделать как было, как правильно, велят считать голову ногами, а ноги — головой. Молодости наплевать, где голова, где ноги, ей просто нравится новое.

На голове известного всему городу трактирщика, господина Вагрита, белела свежая повязка.

— Извини, парень, — развел руками он. — Рад бы, но… у меня со вчерашнего дня — правило: чужих на работу не брать!

— Правило? Со вчерашнего дня? — Кертелин жалобно посмотрел на трактирщика.

— Вот именно, — вздохнул тот и зачем-то потрогал перевязанную голову. — Со вчерашнего. Потому что вчера я как раз — взял.

Он вздохнул и с укоризной посмотрел на юношу.

— Взял такого же, как ты, парнишку, — продолжил он. — Старательного, аккуратного… А он… ночью, когда все уснули, оглушил и связал сторожа. А потом открыл ворота и впустил разбойников. Хорошо — стража поблизости оказалась, не то даже не знаю, чем бы все кончилось.

Хозяин трактира еще раз потрогал перебинтованную голову и вновь вздохнул:

— Откуда мне знать, кто ты таков, парень? Ну, вот… сам рассуди, по совести…

Что ж, по крайней мере это было честно. Понурившись, Кертелин повернулся к выходу.

— Погоди, — остановил его голос хозяина. — Если я тебя на работу не беру, это ж еще не значит, что я тебя голодным на улицу выставлю? Что ж, я — сволочь какая?! Идем!

Так Кертелин оказался на лавке, в углу, рядом с кухней. На стол перед ним бойкая служаночка поставила тарелку дымящейся похлебки, порцию жаркого и кружку слабенького вина. Поставила, развернулась и горделиво, будто королевна, направилась прочь. Она была… ему аж кровь в лицо бросилась… он аж задохнулся, единожды на нее поглядев. Да-а-а… от таких переживаний он уже отвык. Подумать только — девушка! Последние годы его интересовали лишь те девушки, которые швыряли ему монетку-другую в подставленную шляпу. А теперь… молодость берет свое. Впрочем, служанка даже не посмотрела на юношу. Наблюдая за ее стремительными передвижениями по трактиру, за тем, какие люди пытаются за ней ухаживать, Кертелин мог только вздохнуть. В таких лохмотьях… без денег… без каких-либо планов на завтрашний день… заинтересовать такую девушку… хотя бы на одну ночь…

«Интересно, кому из этих она сегодня достанется? — с завистью подумал Кертелин — Хорошо бы, чтоб никому!»

«Мне всего пятнадцать! У меня все впереди! — напомнил он сам себе. — И вообще, с чего это я такой вдруг завидущий? Почему это, если мне не может сейчас повезти, то и никому не должно?!»

Он с тревогой посмотрел на собственные молодые руки. Они показались ему отвратительными.

«Неужто я и тогда был такой завистливый?» — с тревогой подумал в нем тот, кто так и остался стариком.

«Эй, я просто хочу эту девушку, а она достанется кому-то другому. Мне просто обидно, вот и все. Что тут такого?» — возразил молодой.

«А ты сам не понимаешь?! — возмутился старик. — Почему ты себя лучше всех считаешь?»

«Вовсе я так не считаю! При чем тут все? Да ты только посмотри на этих! На того… или на вон того? А эта… нашла кому улыбаться! Да чем он лучше меня? Неужто тем, что у него кафтан золотыми нитями расшит?!» — с досадой выпалил молодой.

«А чем он хуже тебя? — возразил старик. — Неужто тем, что у него кафтан золотыми нитями расшит?! У него — да, а у тебя — нет? Что такого плохого ты о нем знаешь? Почему ты его, впервые встретив, сразу мерзавцем считаешь?»

«Да не считаю я никого мерзавцем!»

«А раз не считаешь, тогда почему это она не должна никому достаться, раз ты ей не приглянулся?»

«А может, ей никто не нравится?!»

«Может. Вот только это не твое дело! Это уж она сама решит, кто ей нравится, а кто — нет. Вот ты, например, — не нравишься. И, думается, я знаю — почему».

«Потому что я беден и плохо одет?»

«Нет».

«Потому что слишком молод?»

«Опять нет».

«Некрасив?»

«Девушки хорошо чувствуют, кто есть кто, — вздохнул старик. — Она чувствует твою глупость, твою зависть, твою мелочность… и то, что в глубине души ты считаешь себя лучше других, — тоже».