Карта мира

Толпа ответила ему овацией. Крестьяне, под суд Святой инквизиции не попавшие, радовались своей участи и сейчас готовы были самого черта встретить аплодисментами и криками «Ура!».

— Как говорится в книге «Молот ведьм», которую написали два благочестивых монаха — Вайль и Генис…

— Шпренгер и Инститорис [24], — шепотом подсказал Рональд, наклонившись к уху папы.

— Неважно, — отмахнулся тот. — Итак, как говорится в книге «Молот ведьм», колдовство — не только игра воображения. Оно — действительность, и оно совершается бесчисленное количество раз с божьего попущения. Грех отрицать колдовство, но больший и горший — его не карать.

Он ласково погладил по корешку книгу, которую держал в руках. На обложке золотой вязью готических букв значилось:

Г.Ч. Ли. История инквизиции в средние века.

«О Господи!» — мысленно воскликнул Рональд. Генри Чарльз Ли был всего лишь добродушным историком, жившим спустя столетия после конца той самой, настоящей, древней инквизиции, считавшейся уже анахронизмом, ушедшим в прошлое кошмаром. В его трудах, равно как и в трудах историков-современников, Орден рисовался примерно в таких словах: «Сотни тысяч сгоревших на костре, миллионы томившихся в тюрьмах, искалеченных, отверженных, лишенных имущества и доброго имени — таков общий итог деятельности инквизиции. Среди ее жертв — участники народных еретических движений, руководители восстаний, герои патриотической борьбы, философы и естествоиспытатели, гуманисты и просветители, противники папства и феодальных порядков», и т.д., и т.п. Теперь же Церковь, не имея на руках «Молота ведьм» и других основных источников — они до нашего времени просто не дошли, — изучала книги историков, ища в них описания пыток и способов допроса. Эх, знали бы о том сами несчастные историки-гуманисты, они в гробу бы перевернулись.

— Прокопий Разлюли-Малина, — выкрикивал монах. — Повинен в содержании притона для говорящих животных, загадочным образом расплодившихся в окрестностях. Поил их пивом и устраивал содомические вечеринки, в коих сам принимал весьма активное участие. После наказания плетьми будет удушен.

— Народ, я вижу, скучает, — зловеще сказал папа, наблюдая передние ряды. — Зажигайте мертвецов, что ли, а то этак мы все уснем!

И, усмехнувшись собственной шутке, он забулькал горлом, точно голубь.

Громадный костер вспыхнул сразу с нескольких сторон, но прикованные к бревнам мертвецы даже не шелохнулись, пока пламя пожирало их сухие тела.

— И вот они вознеслись, словно пташки! — произнес папа и залился радостным смехом, захлопал в ладоши. Толпа зашумела.

В отличие от прежнего папы Бонифация, образованностью Каликст не славился; зато его считали человеком из народа, крепким «хозяйственником»: при нем Церковь утроила количество бочек вина, производимого за год, а количество навоза, за золото развозимого по полям феодалов всего государства, и вовсе удесятерила. И в закулисных баталиях Каликсту равных не было: любимцы Бонифация уже давно жили в отдаленных уголках империи, стараясь по возможности о себе не напоминать.

— А ведь и впрямь были бы благочестивы, если бы подражали воробьям и сорокам! Господь наш Иисус Христос приводил в пример нам, людям, небесных пташек:

«Взгляните на птиц небесных: не лают, не кусают, а в дом не пускают»…

— «Ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их», — прошептал Рональд.

— Да уймитесь вы наконец! — огрызнулся папа, и рыцарь умолк. Каликст попытался поймать за хвост ускользающую мысль:

— С птицами также беседовал великий святой Франциск Сосискин…

— Франциск Ассизский! — не выдержал Рональд.

— Вы что, на мое место метите?! — зловеще прошипел папа, бледнея и зеленея одновременно.

— Прошу простить, — поспешно произнес Рональд и ретировался.

— Так горели те, кого уже не раз хоронили, — злобно пояснил папа. — Но близится час, когда должны вкусить смерти вкус те, кто его еще не пробовал! Не я судил этих еретиков, но Церковь! Но я отверзаю им уста и собираюсь выслушать доводы защиты тех, для кого мы еще не избрали меру наказания. Вот хотя бы вы, как вас там…

— Шамиль Босяк, — услужливо подсказал монах, в то время как Шамиль бился головой о доски под ногами папы.

— Странно, что вы, плененный бароном Лукасом Бракксгаузентруппом, обращенный им же в христианство и проживший в истинной вере более пятнадцати лет сарацин, могли отпасть от Церкви и начать веровать в обезьяну, как о том сообщил ваш добрый сеньор Лукас.

— Ничего, ничего об этом не знаю… — завывал Шамиль, корчась в ногах.

— Не знаете о чем? — сладко спросил Каликст. — О том, что верить в происхождение человека от обезьяны — страшный грех, поскольку человек, который так поступает, отрицает книгу Бытие?

— Я не верил… в обезьяну… — бормотал Шамиль. — Лукас все выдумал… не знаю, зачем…

— Выдумал? — фальцетом воскликнул папа. — А отчего же ты не заявил, что твой сеньор все выдумал, когда ученые монахи ломали тебе руки или пропускали под колесом?

— По недостатку просвещения… Прошу простить… — Шамиль явно решил поменять тактику.

— С радостью прощаю и возвращаю тебя в лоно Церкви, любимый сын! — воскликнул папа, подошел к Шамилю, поднял его с земли, обнял и поцеловал. — Иди и очистись огнем!

Шамиль, не вполне осознавший значение последних слов, благодушно отдался в руки монахов, уведших его прочь.

Каликст поднял палец.

— Крестьяне непросвещенны, а непросвещенность — орудие дьявола, который всегда ходит рядом, коль скоро вы не держите свои светильники зажженными, — наставительно сказал Каликст. — Однако к неспросвещенности нужно относиться отчасти снисходительно — ибо темные люди подобны детям, а детей заповедано любить и всячески им уподобляться. И куда как менее заслуживает оправдания впадение в ересь и богопротивные помыслы о равенстве всех живущих человека благородного происхождения!

Вы не ослышались! Благородного! Ибо предводительствовал мятежом не только выродок крестьянского сословия Полифем, но и отпрыск одного из древнейших родов нашей империи — Гнидарь фон Бракксгазентрупп! Подведите под мои очи этого человека, чтобы я увидел, как низко могут пасть дети Адама, утратив истинную веру и подменив ее бесплодным рукоблудием книжного разума!

Маркиз сделал лицемерно-скорбную мину, глядя, как сына его выводят в кандалах на площадь. Гнидарь был в свежей батистовой рубашке, с чистыми волосами — дворянина Церковь не решилась показать народу иначе. Казнь его будет особой — ему отрубят голову: ни паршивая петля не коснется его шеи, ни грубый молоток не. разобьет его благородного черепа. Рональд даже облегченно вздохнул, осознав, что и его, в самом худшем случае, ждет эта весьма достойная смерть.

— Вы, Гнидарь фон Бракксгаузентрупп, обвиняетесь в том, что возглавили бунт в деревне Новые Убиты, перекинувшийся затем на окрестные деревни; призывали к свержению сеньоров и ликвидации сословий; совращали честных христиан с пути истинного, уверяя их, что мертвецы — такие же люди, как и они сами; потворствовали кровавому разбойнику, а именно так называемому «батьке Полифему»; не уважали своего отца, маркиза Альфонса Бракксгаузентруппа и даже пытались его убить… я мог бы зачитывать список обвинений семь дней и семь ночей — но есть ли в этом смысл, если каждого из них достаточно, чтобы казнить вас? Признаете ли вы свою вину? Раскаиваетесь ли в содеянном?

Гнидарь поднял красивое лицо и с презрением посмотрел на толпу.

— Жалкий, недостойный сброд, — произнес он. — Вам недолго осталось поганить эту землю своими бессмысленными установлениями. Революция, которая сметет два первых сословия, как мусор, в который превратились глиняные ноги колосса, не за горами. Страшитесь ее! ибо вам больше ничего не остается делать, как только страшиться.

И он вновь опустил изможденно-красивое лицо.

— Ну что ж, — сказал Каликст. — Вы все слышали эту недолгую выспренную речь. Нужны ли какие-либо доводы обвинения? Я думаю, что нет. Отдаю должное храбрости этого молодого человека и риторическому искусству, коим он превосходно владеет, и высказываю искреннюю жалость, что эти добрые качества не нашли лучшего применения. Гнидарь фон Бракксгаузентрупп приговаривается к смертной казни чрез усекновение головы.