Слуга Смерти

Сколько я ни смотрел в окно, ничего снаружи не разобрал — стояла густая майская ночь, полная шелеста листьев и посвиста ветра, в ней ежесекундно что-то шевелилось, гудело, мельтешило, но человеческий глаз тут был бессилен. Я представил себе людей, рассредоточившихся вокруг дома. Я чувствовал их присутствие так хорошо, что это едва не сделалось подобием зрительной галлюцинации, я уже видел краем глаза мелькание серых плащей, блеск прищуренных глаз, матовый отсвет стали. Короткие трехствольные пистолеты, бесполезные на поле боя, но отличное подспорье в тесных комнатах, специальные стилеты без оружейного клейма, длинные и тонкие, настоящие стальные жала, шестоперы на коротких буковых древках, способные перекроить половину ребер в теле одним ударом… Если долго смотреть в ночь, возникает ощущение, что ночь смотрит на тебя, и мне виделось, что этих прищуренных глаз за окном делается все больше и больше.

Я подошел к двери, с неудовольствием ощущая, как колотится сердце, еще минуту назад ровно отбивавшее одному ему ведомый такт. Слабость ледяной слизью выступила на спине. Обратно дороги не будет. Человек, предавший Орден, не может вернуться обратно, как не может и мертвец, покинувший жизнь, обрести ее вновь. Пока я боролся с этой накатившей слабостью, в голове вращались, как жернова или шестерни арифмометра, совсем другие мысли: «Распахнуть дверь внезапно, одним движением, выскочить наружу — силуэт на фоне освещенной двери слишком хорошая мишень. Они сделают работу за Кречмера, не колеблясь. Лошадь рядом, протянуть только руку… Вскочить в седло — и галопом! Кто сунется — кортик в горло! Наверно, будут стрелять, но в темноте велик шанс, что не попадут. И ночь безлунная…»

Я уже положил пальцы на рукоять двери, осторожно, точно она могла быть раскалена, но какой-то новый звук внезапно привлек мое внимание. Сперва мне казалось, что у моего сердца появилось эхо, только эхо неправильное, неровное, как резкая барабанная дробь. Я даже приложил ладонь к груди, чтобы удостовериться в этом, и только тогда понял, что звук доносится до меня со стороны. Быстрый неровный перестук, обрывающийся то приглушенными шлепками, то стуком, который обыкновенно возникает, если ударить камнем о камень. Или подковой.

Я успел проклясть свою медлительность трижды, прежде чем звук стал явным и хорошо различимым. Кто-то подъезжал к дому. Кто-то, кто запланировал быть здесь к десяти часам, чтобы закончить одну очень важную работу. Кто-то целеустремленный и уверенный в своих силах. Выскочить сейчас, пока наблюдатели увлечены появлением Кречмера? Две фигуры в потемках, поди разбери, в кого стрелять… Я услышал скрип кожаного повода, а вслед за ним — негромкий стук. Так бывает, если кто-то соскочит с лошади, а на ногах у него обувь с твердой и прочной подметкой. Как, например, высокие жандармские, серого цвета, сапоги.

Поздно.

Я вернулся к столу, на ощупь, как слепой, нащупал флягу и сделал несколько глотков. Поодаль, все такой же чужой и бесполезный, лежал кортик, оружие моего не совершившегося бегства.

Я не слышал шагов, лишь когда спешившийся гость подошел к двери, стали слышны издаваемые им звуки — позвякивание палаша, шлепки подошв по размокшей земле, скрип сапог. «Он мог бы выстрелить через окно, — подумал я, разворачиваясь к двери. — Да видимо, не доверяет, хочет сделать все наверняка и собственноручно».

Дверь заскрипела неприятным шершавым голосом, вздрогнула, поддалась. Внутрь тотчас ворвался ночной ветер, пировавший снаружи и только сейчас нащупавший лазейку, внесший пахнущий стылым отчаянием запах мокрой земли. На пороге стоял Антон Кречмер, оказавшийся как будто ниже ростом, чем обычно. Лицо у него было мокрое, покрасневшее, обветренное, как и у всякого человека, скачущего в ночь, на мундир он накинул форменную шинель вроде кавалерийской, серую и тоже порядком мокрую.

Когда наши глаза встретились, он усмехнулся, отчего глаза у него блеснули каким-то лунным и в то же время черным огнем. В глаза Антона сложно было долго смотреть, их колючий блеск и раньше заставлял меня отводить взгляд, сейчас же это было почти невыносимо. Кречмер стоял на пороге и смотрел на меня, и в глазах его, кроме этого лунного колючего блеска, я не мог рассмотреть ничего вообще.

Я не знал, что ему сказать, не знал, что и делать. Кричать? Звать на помощь? Броситься самому? Положение было глупейшее, я чувствовал себя актером на подмостках, который вышел невовремя и теперь блуждает среди чужих и незнакомых декораций, пытаясь разобрать шепот суфлера. Единственное, что ты можешь сделать, когда нет плана, — послать к чертям вообще все возможные планы.

— Заходите. Вижу, промокли. Раздевайтесь. Ночь мерзкая в высшей мере… Вина?

Он медленно расстегнул и снял шинель, не глядя бросил на кресло. Она повисла на спинке, точно снятая с освежеванной туши кожа, серая и мокрая. Под шинелью обнаружился знакомый палаш в ножнах, узорчатая рукоять которого качалась из стороны в сторону.

— Здравствуйте, Курт, — хрипло сказал Кречмер, не двигаясь с места.

Неподвижный, холодный, чужой, неуместный — он был воплощением статуи Командора, явившейся без приглашения в теплую пустоту дома. Мне показалось, что воткни я сейчас ему в грудь лезвие, оно тотчас сломается с жалобным звоном. Кречмер поймал мой взгляд, рефлекторно скользнувший к кортику.

— Не надо, — сказал он. — Не советую.

Я развел руками, точно ни о чем таком не думал, но вышло все равно глупо. Как глупо вообще стоять перед вооруженным убийцей, прибывшим по твою душу. И вспоминать невыученную роль.

— Действительно, мы оба, пожалуй, староваты для дуэлей. Я безоружен, как видите.

— А я нет, — шорох обнаженной стали прозвучал резко и внезапно. Я уставился на потемневшее лезвие, смотрящее в пол. При всей расслабленности позы Кречмера я знал, что ему хватит одного движения кистью, чтобы эта полоса звенящего металла разделила мой череп на две аккуратные, но не обязательно симметричные половины. Обнаженное оружие ощущалось как присутствие третьего человека в этом доме, с его появлением воздух между мной и Антоном точно загустел, стал тягучим и липким.

Если люди Макса хотят взять Кречмера, пожалуй, самое время. Его внимание отвлечено, он стоит спиной к двери, и в его глазах, мерцающих все тем же непонятным мне светом, отражаюсь только я. Сделай я еще два шага навстречу, я наверняка смог бы разглядеть и черточки глаз, и морщинки, и даже шрамы на левой щеке. Но я чувствовал, что эти два шага оказались бы последними в моей жизни.

Возможно, я избрал не ту тактику.

— Однако если у меня нет оружия, это не говорит о том, что я по-настоящему безоружен, — сказал я, улыбнувшись. Но моя улыбка разбилась о взгляд Кречмера, как пуля на излете, жалобно взвизгнув, плющится о крепкую сталь кирасы. — Вы ведь не забыли, кто я?

— Не забыл. Увы, — лезвие по-прежнему смотрело в пол. Этот третий участник нашего разговора пока молчал, но я достаточно знал его характер, чтобы быть уверенным — когда он вступит в разговор, остальным придется замолчать.

— Откуда вам знать, что за порогом вас не поджидает полдюжины волков? — предположил я, немного ободренный тем, что Кречмер не действует. — Мертвых волков, конечно.

Усталость. Вот что было в этом поразившем меня блеске — усталость. Какая-то внутренняя пустота, внезапно нашедшая себе выход в обычно сером блеске внимательных глаз.

— Здесь нет волков, Курт. Уже по крайней мере лет пятьдесят.

— Зато люди есть везде, — парировал я наугад. — Не поверите, но на одном погосте ничего не стоит собрать небольшую армию.

— И мертвецов тут нет, — негромко сказал Кречмер, даже не обернувшись к двери, на что я втайне рассчитывал. — Я не тоттмейстер, конечно, но я много с вами работал, Курт, и знаю, какое у вас делается лицо всякий раз, когда вы общаетесь с покойником. Бросьте это.

— Вы наблюдательны даже для жандарма, — только и нашелся сказать я.

— А вы отвратительны даже для тоттмейстера.

Сказано это было сухо, таким тоном, которого я прежде никогда не слышал от Антона, даже когда он был предельно зол, а такое с ним иногда случалось.