Подменный князь. Дилогия (СИ)

— Кажется, твоих дружков сейчас выставят из Киева, — сказал мне Блуд, пристально наблюдавший с пригорка за происходящим. — А я-то все думал-гадал, как князь собирается исполнять свое обещание им. А он вот что придумал… Что ж, умно и ловко!

Боярин щурился, силясь разглядеть происходящее получше, но было далеко и пыль скрывала многое…

— Мне бы вызволить оттуда Любаву, — сказал я задрожавшим голосом. — Она ведь наверняка там, среди них…

Блуд перевел на меня взгляд своих серо-коричневых глаз с белками, розовыми от постоянно лопающихся сосудов, и в первое мгновение не мог понять, о чем это я. Потом вспомнил, усмехнулся.

— А-а, ты все о своей девушке, — ответил он. — Нашел о чем думать! Ну да ладно, давай поближе подойдем. Посмотрим, что можно сделать.

Но сделать было ничего нельзя. Задуманная князем тайная спецоперация проводилась так, как только подобные вещи и могут проводиться. Черниговские воины не знали Блуда и не подпустили его близко, а их начальник сделал вид, что не видит ближнего боярина. При виде Блуда он юркнул в сторону, принявшись яростно покрикивать на своих воинов.

Пока черниговцы и княжеские дружинники теснили северных воинов к пристани, какие-то разговоры между ними происходили. Поэтому всем было уже ясно, что кровопролитие не предполагается. Струги, привязанные к причалам, были пусты и ждали своих хозяев.

Я увидел знакомые уже носы кораблей с головами деревянных идолов и принялся искать глазами тот, на котором плыл сюда вместе с Вяргисом и его товарищами.

Ага, вот и они! Мрачный Вяргис, взбешенный Ждан, резво хромающий рядом, а вот и знакомое румяное лицо Канателеня…

Любава шла рядом с ним, опустив голову и не глядя по сторонам. Боже, как сжалось мое сердце при виде ее — моей желанной и такой милой!

— Вот она! — возбужденно крикнул я Блуду, толкнул его локтем. — Боярин, надо вызволить мою девушку.

— Да? — отозвался Блуд, не оборачиваясь. — А как?

Вот на борт струга взошел Вяргис с лицом чернее тучи, за ним следующие несколько человек, помогшие забраться Ждану, а потом и Канателень принялся подсаживать мою Любаву…

А что я мог сделать? Кинуться туда и попытаться пробиться сквозь строй черниговских воинов? А затем смешаться с толпой озлобленных и взбешенных северян и попробовать что-то объяснить им?

— Не вздумай, — словно прочитав мои мысли, буркнул Блуд и для верности схватил меня за рукав кафтана. Он выразительно глянул на своих слуг, стоявших рядом, и они, точно поняв своего господина, тотчас сомкнулись вокруг меня.

— Если Любаву увезут, — сказал я твердо, — то я ни на что не согласен. Вообще, я тогда за себя не отвечаю. Мне нужна эта девушка!

Боярин промолчал и отвернулся.

Как же так? Неужели сейчас прямо у меня на глазах увезут мою Сероглазку? Неужели мы больше никогда не увидимся?

В отчаянии я принялся озираться и вскоре заметил в толпе стоящих и наблюдающих за зрелищем киевлян воеводу Свенельда. Если Блуд выглядел просто задумчивым и отстраненным, то на лице Свенельда были написаны все чувства, владевшие им. Гнев, обида, стыд.

Обида за то, что его — киевского воеводу — даже не поставили в известность о готовящемся. Гнев на князя Владимира, совершившего вероломное предательство по отношению к своим прежним товарищам, которым он был на самом деле всем обязан. И стыд за себя, который не смог предотвратить такой позор…

Впрочем, до моральных терзаний Свенельда мне в ту минуту не было дела. Наши взгляды встретились, и я указал ему глазами на Любаву, уже взобравшуюся на струг. Не сомневаюсь, что воевода меня прекрасно понял. Но в ответ лишь покачал головой и отвернулся. Он тоже ничем не мог помочь.

— Слишком поздно, — уже потом пояснил мне Блуд, как бы оправдываясь за свое бездействие. — Ты привлек бы к себе внимание дружинников князя, если бы вмешался. Тебя схватили бы… Кто знает, чем бы все это закончилось. Для тебя самого и для всего нашего замысла. Просто чудо, что только я увидел, насколько ты схож с Владимиром. Но ведь глаза есть не у меня одного. Нет, тебе нельзя было туда соваться.

Все уже погрузились на корабли и смотрели оттуда на толпу киевлян и на дружинников, оставшихся на пристани. Со стругов были сняты паруса и весла, так что суда были неуправляемыми.

Только сейчас, спустившись по косогору на своей белой кобыле, на пристани появился князь Владимир. Строй дружинников отделял его от сидевших в стругах. Копыта лошади простучали по бревнам настила пристани, и, въехав повыше, Владимир громко произнес короткую речь.

— Плывите на юг! — крикнул он. — Спускайтесь по Днепру и отправляйтесь в южные страны. Там добудете себе богатства, а сюда не возвращайтесь! Никогда!

Оставалось лишь удивляться нордическому лаконизму его речи, вдруг зазвучавшей мощно, как чеканная латынь. Оказывается, даже эта нелюдь, сделавшись князем, приобрела способность выражаться историческими фразами. А еще говорят, что не место делает человека…

Воины на пристани принялись длинными баграми выталкивать струги ближе к середине реки, на днепровское течение. Северяне в молчании продолжали сидеть у бортов своих кораблей, глядя на медленно уплывающий берег. Берег предательства и вероломства, по их понятиям.

Проплыли мимо меня три зловещие деревянные головы на носу хорошо знакомого судна: Масторава, Ведява и Вирява.

В последний момент Любава наконец меня увидела. Ее лицо исказилось, и она вскочила на ноги, будто намереваясь немедленно прыгнуть в воду. Ждан с Канателенем схватили ее за руки и удержали. Сероглазка смотрела на меня, и я тоже не мог оторвать от нее взгляд. Это была трагическая минута бессилия и отчаяния.

Когда спустя время мы с Любавой вспоминали то утро, она вдруг со смехом сказала, что, глядя на меня, стоящего на берегу, уже точно знала, что мы расстаемся не навсегда и что обязательно будем вместе. До сих пор я не верю в это, хоть Сероглазка и утверждает, что это именно так. Нет, я хорошо помню ее глаза в ту минуту: они были полны растерянности и тоски.

Кто из нас мог знать тогда, как сложится наша жизнь?

Струги один за другим тянулись по течению реки, унося прочь обретенную мною и почти тотчас потерянную любовь.

А что оставалось теперь делать мне? Лишь уныло плестись вслед за Блудом в его высокий терем.

* * *

Поздняя осень — время безрадостное. Ледяной ветер дует со стороны Днепра, обрывает остатки пожухлой листвы с деревьев и злобно воет, кружит по глухим киевским улицам. Из-за высоких заборов, из-за замкнутых ворот надсадно лают продрогшие собаки, и все ждут первого снега.

Тучи на небе с каждым днем все темнеют, затем чернеют, и когда наливаются последней сине-лиловой чернотой, взбухают, и редкий первый снежок мелкими хлопьями начинает кружить в воздухе, покрывая землю и дома тонким погребальным саваном — лето закончилось.

В такое время люди ходят друг к другу в гости: надо ведь чем-то веселить застывшее сердце.

Боярин Блуд устраивал большой пир для князя Владимира и его ближней дружины. Так полагалось: начиналась осень, и первый пир для князя и дружины устраивал ближний боярин. Затем — по старшинству. Воевода Свенельд, потом боярин Волк, поставлявший пищу для княжеского стола, а за ним боярин Стан, боярин Магнус, боярин Первуша…

К пиру Блуд готовился основательно. Основным блюдом была греческая каша с жареным луком, рубленым яйцом, заправленная греческим же оливковым маслом. Были и еще закуски — оленье мясо, томленное в горшках, сваренная с медом репа, квашеная капуста, но главным блюдом оставалась каша — к ней было самое пристальное внимание поваров. Собственно, понятие «большой пир» ведь так и называлось: большая каша.

С утра боярин вызвал меня из моего закутка наверх. Он лично осмотрел мою отросшую бороду и остался доволен — она стала густой и длинной.

— Надо поправить, — деловито заметил Блуд и вытащил из-под кафтана заткнутый за пояс широкий нож. Орудуя им, он подрезал мне бороду со всех сторон, а затем с сожалением покачал головой.