Легенды Дерини

С добродушной улыбкой он подозвал Вайена. Монах преклонил колени, и настоятель возложил ладонь на склоненную главу.

— Твоим покаянием будет оставить это искусство и три месяца обучаться гончарному ремеслу. Если к тому времени ты почувствуешь, что тщеславие оставило тебя, то сможешь вернуться к своей нынешней работе. — Возможно, манускрипт архиепископа Корригана сможет подождать до тех пор.

Аббат заторопился к двери и уже открыл ее, как вдруг костлявая рука ухватила его за локоть, и Вайен благодарно улыбнулся настоятелю.

— Спасибо вам, отче.

Раздраженно стряхнув руку, аббат проворчал:

— Не меня благодари. Благодари Господа. — И словно маленькое сопящее грозовое облако, вылетел прочь из комнаты.

Несмотря на незаконченный манускрипт, архиепископ Корриган был столь добр, что выделил деньги аббату для покупки выбранного им мерина, и выигрыш с первых же скачек отчасти пошел и на нужды керамической мастерской. Аббат заглянул в мастерскую, полюбовался на заляпанные глиной колеса и бесчисленные полки Ночных горшков и кувшинов для воды, а затем уже собрался было уходить, как внезапно хлопнула дверь и послышались чьи-то шаги. Из-за высокой стопки блюд настоятель заметил смутно знакомую фигуру в черном, проскользнувшую в соседнюю комнату. Порывшись в памяти, аббат припомнил монаха Вайена, их разговор, состоявшийся два месяца назад, и внезапно решил проверить, как у того идут дела.

Незаметно подойдя к двери, за которой исчез монах, аббат задержался, с подозрением глядя по сторонам. Дверь оказалась старой и растрескавшейся, и сперва он заглянул в щелку, а затем, одной рукой опершись о косяк, настежь распахнул ее.

Склонившийся над комом глины с ножом в руке, Вайен виновато уставился на вошедшего. Когда аббат приблизился, он уронил нож на стол и попятился, заливаясь румянцем.

Это была небольшая скульптура, изображавшая голубку… Распростертые крылья, хвост, распушенный для равновесия, тонкий клюв. Каждое перышко отчетливо выделялось, прочерченное тонким острием, и мрачный взгляд аббата со статуэтки переместился на съежившегося монаха.

— Я полагал, что излечил тебя от этого греха.

Вайен страшился встретиться с ним взглядом.

— Мне казалось, это может…

— Может что? Не вижу никакого прока от этой безделки. — Толстый палец уткнулся в птицу. — Никчемное украшение.

Монах по-прежнему стоял, уткнувшись взглядом в пол. Припорошенная пылью черная голова дернулась в кивке…

— Да, отче.

Наклонившись ближе, аббат уставился на перья. Неплохо, очень неплохо. Даже коготки видны на лапках. Прокашлявшись и вытирая влажные ладони о сутану, он рявкнул:

— И что же это такое, скажи на милость? Голубка, выпущенная Ноем из ковчега? Я не вижу у нее в клюве оливковой ветви.

— Это просто голубь с улицы. — Голос Вайена оборвался, и он дрожащей рукой вытер нос.

Распрямившись и направившись к дверям, аббат в последний раз обернулся.

— Именно такие художества и довели тебя до беды в прошлый раз. И потому единожды и навсегда я намерен излечить тебя от этого. Завтра же явись к кузнецу. Ты будешь подковывать лошадей. Может, хоть это удержит тебя от безобразий.

Задержавшись в дверях, он увидел, как тощий согбенный монах склонился над столом, пальцем проводя по изогнутому крылу, а затем схватил птицу обеими руками и с силой швырнул об пол. Необожженная глина разбилась с глухим стуком. Аббат отвернулся и вышел из мастерской.

Аббат не мог не заметить, что в прошлом этот проклятый монах организовывал всю работу среди писцов и рисовальщиков, и с его уходом, похоже, там ничего не могли толком довести до конца. Отложив в сторону последнее прошение из скриптория о том, чтобы продлить срок выполнения работы, и заметив, что в окна уже льются алые лучи заката, аббат откинулся на спинку стула и прикрыл глаза, чтобы ненадолго вздремнуть перед ужином.

Скверный выдался день, сплошное невезенье. И явно не простая случайность. Наверняка, он что-то сделал не так. Сперва с пустыми руками вернулись сборщики милостыни. Не то, чтобы в окрестных деревнях перестали посещать службы — просто ни у кого не было денег, чтобы подавать монахам. Сомневаться в преданности прихожан не приходилось, но ведь это не наполнит его стол и не возвысит среди прочих аббатов и епископов…

Затем его призовая кобылка потеряла подкову и проиграла скачки, где уверенно шла победительницей… И наконец переписчики в мастерской перепутали все листы, потому что этот чертов рисовальщик трудился теперь в кузнице, вместо того чтобы…

Растерянно заморгав, аббат выпрямился и, пару мгновений поразмыслив, велел доставить пред свои светлые очи этого самого монаха. Он никак не мог избавиться от терзавшего его подозрения: кто именно подковывал кобылу нынче поутру?

Стук в дверь, и появился брат Вайен, — по крайней мере, аббат решил, что это тот самый человек. Исчез лихорадочный блеск в глазах, нездоровая монашеская бледность. Когда вошедший поклонился, то под измазанной сажей рясой заиграли крепкие мышцы. Поднявшись с места и обойдя кругом стол, чтобы получше разглядеть монаха, аббат заметил на его длинных пальцах небольшие шрамы. Давно не стриженные волосы прядями лежали на шее. Руки безвольно висели по бокам.

Застыв в нескольких шагах от монаха и скрестив руки на груди, аббат вспомнил свой вопрос:

— Брат Вайен, кто подковывал мою лошадь сегодня утром?

Не поднимая взора, тот отозвался:

— Какую лошадь?

Аббат сердито топнул ногой.

— Мою лошадь. Кобылу. Ее подковывал ты или кузнец?

Похоже, монах никак не мог сосредоточиться. Наконец он протянул:

— Кузнец подковывал вашу лошадь. Я подковал кобылу.

— Но моя лошадь — это и есть та кобыла! — Это было просто возмутительно. Ухватившись за поникшие плечи, он принялся трясти Вайена, до тех пор пока монах наконец не поднял голову.

Встретившись с бессмысленным взглядом пустых черных глаз, аббат отпустил его и отступил на шаг. Наконец некое подобие озарения зародилось в этом взоре, и Вайен промолвил:

— Было две лошади. Две кобылы. Я подковал серую.

— Ты подковал… — подавившись ругательствами, рвавшимися с языка, аббат медленно обошел монаха кругом и объявил: — Моя лошадь — серая!

— А. — Вайена это, похоже, ничуть не заинтересовало.

Гнев понемногу отступил. Ну что ж, будут и другие скачки, непременно будут.

Отвернувшись, аббат двинулся к столу, но внезапно застыл на полушаге. На поясе у монаха висело бронзовое распятие ручной ковки. Великолепная работа, от склоненной головы на кресте до крохотных точек на запястьях и лодыжках… В алом свете заходящего солнца, омывавшего Вайена через окно, она казалась почти живой.

Крест лег в пухлую ладонь аббата. В груди жаркой волной поднялось пламя, но он все же сумел вопросить:

— Что это такое?

Вайен пожал плечами.

— Распятие, отче.

Гнев закипел в душе, но наружу излился лишь ледяным спокойствием.

— Это ты сделал?

— Да, отче.

— Зачем?

И вновь пожатие плеч.

— Я был столь беспечен, что потерял свое и боялся попросить другое.

Толстый кулак аббата сомкнулся вокруг креста, а затем рванул с неожиданной силой. Кожаный шнурок лопнул. Кованая фигурка со стуком легла на стол.

Так вот почему покаяние Вайена никак не могло подойти к концу! Вот почему серая кобыла потеряла подкову. Вместо того чтобы должным образом исполнять обязанности кузнеца, монах вновь занимался искусством, — и это после всех тех усилий, что аббат предпринял, дабы очистить совесть негодного собрата…

Вайен по-прежнему перетаптывался у него за спиной. Не сводя взор с распятия, аббат испустил вздох.

— Брат Вайен, что же мне с тобой делать? Ты не раскаялся в своей гордыне и не бросил попыток творить, даже на самой черновой работе. У меня нет иного выхода, кроме как поместить тебя в одиночное заключение для набожных молитв и поста, вплоть до самой весны или до твоего полного раскаяния… в зависимости от того, что наступит скорее.