Поиск неожиданного

— Значит, Волтыск решил свою племенную империю устроить? — удивился Сиверс.

Оле-Лех кинул на него грозный взгляд, и профессор отступил на пару шагов. Его вмешательство сейчас было не просто лишним, оно могло все испортить.

— Это уже не нашего ума дело, — пояснил профессору Тальда.

— Понимаю. — Рыцарь снова принял сосредоточенный и переговорный, по местным представлениям, вид. — Но мне показалось, старый шаман не очень-то хочет с нами уезжать… — начал было Оле-Лех. Но понял, что говорить следует проще. — Он не хотел ехать вчера, — добавил он, строго глядя в глаза Волтыску.

Вождь снова быстро заговорил. Калабаха принялась переводить:

— Будет просто. — Она усмехнулась, нетрудно было по этой улыбке представить, какой она была в девчоночьи годы. — Бубен отнять нельзя. Но Волтыск, — она для верности толкнула без всякого почтения локтем вождя в бок для большего понимания, о ком она говорит, будто поленилась указывать на него пальцем перед этими туповатыми южными приезжими, — скажет трем старухам, коих не жалко, — добавила она, чуть нахмурившись от напряженного выбора трудных для нее слов, — они пойдут к шаману отбирать у него бубен. Если это получится, бубен вернут. Но он все сам поймет, — закончила она, разглаживая свою длинную кожаную рубаху на коленях, удовлетворившись сделанным переводом, вероятно, сложной по местным представлениям интриги.

— Кстати, — спросил Оле-Лех, — как зовут шамана? Как его имя или прозвище хотя бы?

— Димок. — Калабаха для верности покивала. Оле-Лех немного подумал.

— А почему нужно посылать трех старых женщин?

— Меньше нельзя, — с готовностью пояснила Калабаха, глянув на Волтыска.

А вождь сидел, с удовольствием греясь у огня, по его виду можно было догадаться, что он свое предложение сделал и теперь терпеливо ждет ответа.

— С двумя может справиться, ведь есть у него и молодой шаман, тот может послушать Димка, — продолжала объяснять Калабаха. — Молодому скажут, чтобы он не помогал, но он может и помогать старый… Он странный, молодой наш, может вспомнить верность старику… Димок, вот.

— Что же, если будет три старухи, он не станет ему помогать? — спросил Оле-Лех, выгадывая время, чтобы все же уразуметь предложенную вождем ситуацию получше.

Калабаха повернулась к вождю, стала что-то ему быстро говорить, тот принялся отвечать, голоса этих двух северных людей странным образом сплелись, и, хотя ни один из них не останавливал свою речь, каким-то образом они быстро поняли друг друга и, без сомнений, договорились.

— Я плохо объясняй, — снова перешла на внятную речь женщина. — Пойдут три старых, и Димок их проклянет. Проклятие будет страшным. — Калабаха даже сделала круглые глаза, пытаясь изобразить лицом весь ужас, который упадет на трех несчастных старушенций, выбранных вождем для нападения на шамана. — Но заклятие упадет на трех поровну, значит, они не умрут сразу, — продолжала свои сложные пояснения Калабаха, теперь уже неуверенно поглядывая на вождя. — С ними на время нельзя будет есть рядом, нельзя жить, нельзя говорить будет. Все станет — нельзя.

— А их родственники? — спросил Тальда, явно заинтересовавшись.

— Даже родные не будут говорить, — объяснила Калабаха. — Но их отведут дальше по краю моря, поставят большую ярангу, там они останутся надолго. Пока заклятие не… — Она сделала неопределенный жест, потирая пальцы, как в южных более цивилизованных странах купцы обычно потирают пальцами, обозначая монету. Здесь этот жест значил совсем другое, но не составляло труда догадаться, что он обозначает что-то невещественное, растворившееся, пропавшее или чрезмерно мелкое.

— Понятно, — кивнул Оле-Лех. — Пока заклятие не исчезнет.

— Их будут кормить. — Теперь Калабаха посмотрела на путешественников с гордостью. Этим она хотела обозначить, что не совсем же они, здешние северяне, дикари и вовсе не лишены гуманности в обращении со своими старухами. — Еще их… рисовать, ну… мазать по лицам, — сказала Калабаха и стала водить пальцами по своим скулам так, словно бы размазывала какую-то краску.

— Понятно, они их разрисуют, — сказал Сиверс, — так у первобытных народов пытаются отвести духов, чтобы те не догадались, кому им следует мстить, на кого нападать впоследствии.

— Да погоди ты, — сказал Тальда и повернулся к переводчице, одновременно слегка поклонившись вождю. Ему было интересно.

Калабаха поняла, что внимание путешественников снова обратилось на нее, и продолжила:

— Еще молодой шаман даст много амулет. — Она вдруг расстегнула на груди рубашку, вытащила целую гроздь свисающих у нее между грудей каких-то мешочков, узелков, странно вырезанных брелоков из кости, даже одну темную монетку, подвешенную на черный шнурок, и для убедительности потрясла всем этим богатством в воздухе. — Амулет, много. — Убедившись по взглядам, которыми обменялись путешественники, что они поняли ее, Калабаха досказала: — Их потом уйдут в тундру, чтобы копать. — Она призадумалась. — Или далеко в море, чтобы бросить там, где рыбы давно не бывает. А то рыба — испугается и уйдет, куда наши люд… Мужчины туда вовек не догребут, чтобы сеть кидай.

Она снова повернулась к вождю, чтобы выяснить в точности, что же сделают с амулетами, которые должны были ослабить проклятия шамана Димка, но их переговоры на этот раз были недолгими.

— Их еще жечь пламенем. — Она даже указала на огонь, обозначая, что, скорее всего, некоторые из амулетов ни закапывать, ни бросать в море, что может по местным представлениям отвести рыбные косяки, которыми племя привычно кормилось, не годится. А самым верным, по мнению вождя, будет необходимость эти проклятые амулеты сжечь. — Затем ты давай, — Калабаха теперь в упор смотрела на рыцаря, — давай, — она призадумалась, это была сложная задача для ее искусства переводчицы, — два раза как пальцы двух рук денег, — сказала она наконец и даже дважды показала Оле-Леху растопыренные свои ладошки, обозначая цифру двадцать. — Только не малый, а большой, за который много малых дают…

— Ого, сэр, они на наши бертали намекают, за которые… — Тальда чуть усмехнулся, — мелкие маркеты или дукаты дают. Ловкие нам северяне попались.

— Двадцать монет золотом, — объяснил для верности Сиверс— Недешево они ценят шамана, я удивлен их торговой хваткой.

А дальше Калабаха стала объяснять, предварительно потребовав себе еще водки, что на эти двадцать больших монет они смогут купить много муки, железных гарпунов и даже табаку, который, как выяснилось, местные очень уважают. Калабаха еще что-то объясняла Тальде, но рыцарь уже не слушал. Мельком пожалев, что он не догадался притащить с собой мешок табаку или запастись им в безымянной деревушке, которую они оставили на юге, перед тем как проплыли в карете по реке, он стал на свой почти офицерский лад представлять, удастся ли эта операция вождю. И пришел к выводу, что это вполне возможно.

— Да как же вы у купцов все это, тобой названное, купите? — спросил Оле-Лех, продолжая думать о своем. — Где у вас тут купцы?

— О-о, они прознали уже, что вы к нам прибывай, — объяснила со странным смешком Калабаха. — Сами придут… по морю. Всего привезут, у нас праздник будет… — Она бы еще рассказала, что у них в становище произойдет, по ее представлениям, когда они получат деньги, но теперь уже вождь, в свою очередь, толкнул ее кулаком в бок.

Калабаха умолкла. Волтыск смотрел во все глаза на рыцаря. А Оле-Лех соображал, пытаясь вынести из всего услышанного точное и однозначное мнение… Впрочем, сейчас важно было не его мнение. Сейчас важно было выбрать правильную тактику — или торговаться по поводу двадцати золотых берталей, или согласиться на предложенную цену.

С тем он и поглядел на вождя и пришел к решению, что торговаться, по всей видимости, эти диковатые и простые, хотя и не вполне простые, как оказалось, люди все же умеют. Поэтому, во избежание каких-либо сложностей, а главное — чтобы не тратить понапрасну время и не заставлять Франкенштейна еще дольше болтаться где-то в тундре, в общем, следовало принять их цену… Разумеется, выражая огорчение по поводу столь высокой стоимости их помощи, хотя, вероятно, это было уже необязательно.