Чужая корона

Подумав так, посмотрел я на Мурзика. Он лежит такой спокойный, тихий. Значит, думаю, ни Цмока, ни какого-нибудь другого лихого зверя рядом нет, иначе бы Мурзик их сразу почуял. У Мурзика был нюх — ого!..

Вдруг вижу: Мурзик пасть разинул, уши прижал, шерсть на загривке вздыбил… И как заскулит! Я обернулся…

О! Было уже совсем темно, уже совсем ночь…

А оттуда, куда смотрел Мурзик, выходит ко мне из пущи человек! Человек как человек, одет по-нашему, по-пански, у него тоже аркебуз и тоже сабля, шапка лихо набекрень заломлена, усы длинные, пушистые…

И говорит тот человек:

— С добром ли ты, паныч, здесь сидишь?

— С добром, — я говорю. — А ты с чем пожаловал?

— Тоже с добром, — он говорит. — Позволишь ли присесть?

— Позволю, — говорю, а сам про себя думаю: «Да чтоб ты сдох!» — есть такая примета.

Он сел, свой аркебуз рядом положил. Аркебуз, вижу, у него заряжен. Мой, правда, тоже. Мурзик молчит, уши прижал и как будто не дышит. Этот незнакомый пан говорит:

— Ты, паныч, я вижу, заблудился.

— Нет, — отвечаю я. — Мне здешние места добро знакомы.

Он на такие мои слова только головой покрутил. Ат, думаю, была не была! Если он чего недоброго задумал, так чего тут тянуть! И говорю:

— Да, мне здесь все знакомо. Здесь кругом моя земля и моя пуща. А ты кто такой? Как тебя, пан, зовут?

— Э! — говорит тот пан. — Зачем тебе это? Зови меня просто: пан. Вот и все.

— Просто пан, — я говорю, — так не годится.

Он тогда и говорит:

— Ну ладно. Если ты такой въедливый, так знай: зовут меня пан Цмок!

Сказал он так, прищурился да ухмыльнулся. Ему смешно! А меня всего заколотило! Ох, я тогда страху набрался! Долго молчал! Потом с духом собрался, говорю:

— Ты, пан, брешешь все это! Разве я не знаю, какой из себя Цмок, когда он в человека обращается? У него тогда глаз только нижним веком, по-змеиному, закрывается. А у тебя, пан, глаз обыкновенный, как у всех.

Цмок на это засмеялся — а я буду для простоты рассказа называть его Цмоком, — засмеялся он и так говорит:

— Дурень ты, паныч, дурень! Ну ты сам подумай: если я могу из гада в человека превратиться, то что мне стоит уже такую мелочь, как змеиное веко, исправить? Что, разве не так?! — и подмигнул мне…

По-змеиному!

А так посмотришь на него — обыкновенный человек. Я сижу, не знаю, что и думать. Цмоку это понравилось, он говорит:

— Молчишь. Вот это правильно. Я не люблю, когда много болтают. Я вообще люблю, когда тихо. Вот, твой отец, князь Сымон, на меня охоту запретил. Мне это тоже понравилось. А то понаезжает ваша братия, все пьяные, крикливые. Ох, не люблю!

Тут он замолчал. Долго молчал, потом спрашивает:

— Тебя звать Юрием?

Я головой мотнул — да, Юрием. Он тогда:

— А еще у вас есть Михал?

Да, я киваю, есть еще и Михал. Цмок усмехнулся и опять молчит. Вдруг опять говорит:

— Вот захочу, сожру тебя. А захочу, не сожру.

Сказал — и смотрит на меня. Я опять ничего не сказал. Он засмеялся — тихо, с присвистом. Ну, точно змей! Потом такое говорит:

— Не люди вы, а мухи. Что хлопы, что паны, все мухи. И еще дурные, ничего не понимаете. Вот так и ты сейчас. Думаешь, я тебя пожалел, потому и не жру. Нет, не жалею я тебя. Я просто чую: ты мне еще пригодишься, пан Юрий! А ты это чуешь?

— Нет, — говорю, — не чую.

А сам себе думаю: мне теперь все равно, я уже ничего не боюсь!

Он засмеялся, говорит:

— Вот это хорошо. А плохо то, что нет с тобой коня. Но ничего, я и собачкой не побрезгую.

Встал, вскинул аркебуз на плечо, кликнул:

— Мурзик, ко мне!

Мурзик вскочил и к нему подбежал. Стоит, смотрит на меня, весь дрожит. Цмок ему:

— Мурзик, за мной!

Пошли они. Темно кругом, я у костра сижу, они уходят. Ат, думаю, да пропадай оно все пропадом, я ничего не боюсь! Хватаю я свой аркебуз, беру прицел, кричу:

— Цмок! Ты куда? Кто позволил?!

Он обернулся, глянул на меня и засмеялся. А, думаю, ты так! Ну, я и выстрелил! Гром, дым! Как огнем полоснуло! Я зашатался и упал…

Очнулся я, смотрю, уже совсем светло. День ясный, пуща, дрыгва. Но ни Цмока, ни Мурзика — нет никого. И костер уже весь давно догорел, и уголья остыли. Я вскочил, туда-сюда побегал — вот, вижу, их следы: вот его в сапогах, а вот Мурзика. Я по следам побежал. Бежал-бежал, бежал-бежал…

Вижу — а вот наш маёнток. А следов уже нет.

Я домой пришел, было уже под вечер, Михал мне говорит:

— Ты где это целый день пропадал?

А что я ему отвечу? Я же ничего не понимаю. Какой целый день, когда их было целых два? И еще такая ночь, что лучше и не вспоминать! Вот я и промолчал, только сказал, что я это так просто ходил, думал кого подстрелить.

На этом все и кончилось. А Мурзик с той поры пропал.

Было это? Не было? Не знаю. Но такое было у меня воспоминание. И оно теперь постоянно мне голову лезло. К чему бы это, думал я тогда, но ничего не мог придумать.

Да мне тогда, честно скажу, было не до того. Наступила весна, я ждал, когда придет ответ, точнее, когда пришлют деньги. Деньги, повторяю, были небольшие, так что за них я не беспокоился.

Как потом оказалось, я был прав, потому что беда пришла с совсем другой стороны. А было это вот как. Я сидел и обедал. Вдруг является Скиндер, один, без касыбов. Я сразу понял, что сейчас будет очень важный разговор, поэтому поспешно встал, вытер руки об халат и подошел к решетке. Кинжала со мной не было, кинжал остался на ковре, я потом часто сокрушался об этом.

Но ладно! Так вот, мы стояли, разделенные решеткой, и молчали. Потом Скиндер гневно сказал:

— Ты обманул меня, пан Гюрги! Я остался без выкупа.

— Как? — удивился я.

— А очень просто! — по-прежнему гневно воскликнул Скиндер. — Нет у князя Сымона такого сына, каким ты себя выставляешь. Потому что один его сын уехал в Чужинстан, а второй сбежал к нашим врагам в Селитьбу. Вот какой я получил ответ. А ты что говорил? Что ты вольный валацужный морской пан. За таких вольных панов мы, златоградские подданные, имеем полное право получать причитающиеся нам выкупы, а потом платить за это налоги. Это есть совершенно законный, уважаемый всеми промысел. Но если кто-нибудь из нас, с целью наживы, укрывает у себя в доме селитьбенского злодея, то знаешь, чем он рискует? Не только головой, но и своим добрым именем, лживый пан Гюрги. Ты понял меня?

Я молчал. Я его еще не понимал, я не знал, чего он хочет — спастись от правосудия или запросить за меня еще больше денег. Тогда он снова продолжал:

— Я не собирался нарушать наши законы, это ты обманом принудил меня к этому. Так что ты и должен теперь за это расплачиваться. Думаю, что тысяча дукатов не покажется тебе чрезмерной суммой.

Я подумал и сказал, что у нас есть такие деньги. Этот мой ответ пришелся ему по душе, он радостно засмеялся и сказал, что, во-первых, мне сейчас принесут письменные принадлежности и я напишу новое письмо, с новой суммой требуемого выкупа, а во-вторых, мне обо всем этом лучше держать язык за зубами, а то, как он заметил, я уже совсем неплохо говорю по-златоградски. Я на все это промолчал. Он ушел.

Потом у меня был касыб, я написал письмо, лег и закрыл глаза. Я тогда был в страшном гневе. Я понимал, что теперь, даже при самом благоприятном стечении обстоятельств, выкуп за меня прибудет не раньше поздней осени, а то и вообще только зимой. Совершенно лишним будет говорить о том, что во всем этом я пытался обвинить единственно Скиндер-пашу. Но это было не так просто сделать! Запрос о получении выкупа — это действительно очень хлопотное и запутанное дело. Мы ведь испокон веку находимся в состоянии войны со Златоградьем, никаких дипломатических отношений между нашими странами не существует. Так что тут все осуществляется, так сказать, в частном порядке, с немалым риском для обеих сторон. Кроме того, если выкуп даже законен, то есть выкупаемый не принадлежит к селитьбенцам, то и в этом случае их златоградский падишах берет за это такой большой налог, что всякий здравомыслящий златоградец всеми силами пытается получить выкуп тайно, в обход государственных служб. Ну а если, как в моем случае, дело касается селитьбенского старшины, то тут желающий разбогатеть на выкупе очень запросто может сесть на кол. Вот поэтому Скиндер и просит с меня тысячу дукатов, половину из которых, можно не сомневаться, он будет вынужден заплатить разным лазутчикам да контрабандистам, которые возьмутся сперва доставить письмо по адресу, а потом еще и привезти обратно деньги. Риск тут большой, цепочка посыльных иногда растягивается до двух десятков отчаянно храбрых людей. А о времени тут и говорить не приходится. Так что сиди, точней, лежи и жди, пан Гюрги.