Владигор. Князь-призрак

— Ты великодушен, — сказал торговец, вновь запуская волчком золотой пианг, — и я готов отплатить тебе тем же, но своей опрометчивой дерзостью ты оскорбил добрую половину присутствующих, а как известно, даже Всемогущий не в силах сделать бывшее небывшим!

Тут жиденький голосок старца обрел упругость, глаза его засверкали, и резная костяная рукоятка хлыстика с сухим хрустом переломилась в его дрогнувших пальцах.

— Выходит, не такой уж он Всемогущий, — отвечал я с безмятежной улыбкой.

Что тут началось! То есть сперва все было тихо, так тихо, как бывает, наверное, в глубине омута, покрытого толстым льдом. При этом все присутствующие уставились на меня, словно боясь пропустить тот момент, когда их Всемогущий либо поразит неверного молнией, либо покроет бледной замшей проказы от макушки до пяток. Но замогильная тишина висела над толпой недолго: убедившись в том, что Всемогущий отошел от меня и, быть может, даже брезгливо ополоснул руки, оскорбленные лавочники, ростовщики, менялы, наемники, воры, наводчики, шлюхи, шулера и прочий сброд, прибивающийся к постоялых дворам в надежде чем-то поживиться в общей суете, возроптали. Я не мог бы точно сказать, что более всего оскорбило это скопище всевозможных жуликов и проходимцев, полагавшихся по большей части на удачу и ловкость собственных пальцев и через губу плевавших на все, что хоть на вершок возвышалось над поверхностью игорного или меняльного стола. И это понятно. Это чем-то сродни схватке, поединку, где противники внутренне сосредоточены лишь на ударах и защитных блоках и где всякая посторонняя мысль может стоить жизни.

Скорее всего толпа просто жаждала крови, и для того, чтобы превратить живого человека в багровый мешок с обломками костей, этой причины бывает, как правило, вполне достаточно. Я не видел, кто первый запустил в меня булыжником, но едва успел увернуться от него, как из толпы полетел еще один камень, за ним еще один, и вскоре мне пришлось собрать в единый кулак всю свою волю, чтобы не подставлять под этот убийственный град голову, позвоночник и прочие наиболее уязвимые, не прикрытые специально тренированными мышцами части тела. Я почти безболезненно принимал удары, надеясь на то, что чудо свершится прежде, нежели я окажусь заживо погребенным под бугристым холмом булыжников.

Мысль о том, чтобы перехватить на лету один из камней и сильным ударом в голову отправить Суми в вечность впереди себя, мелькнула в моем мозгу, но я не дал ей ходу, предоставив мою бывшую наложницу ее собственной судьбе. И вдруг я услышал ее голос, прорезавший разноголосый гвалт толпы подобно рыку пантеры в пробуждающемся предрассветном лесу.

— Стойте! — крикнула она, вскочив на барабан и выбив звонкую дробь из его расписной поверхности.

Гул стих как по манию волшебного жезла: все, наверное, решили, что Суми опять будет танцевать, и в предвкушении дивного зрелища побросали камни под ноги. Я посмотрел поверх голов, прикидывая, смогу ли воспользоваться недолгим замешательством, чтобы пробиться сквозь толпу и затеряться в узких кривых улочках между хижинами. Гора из брошенных в меня булыжников уже почти достигала моих колен, но для того, чтобы освободиться из этих оков, мне было довольно одного рывка. Но Суми опять остановила мой опрометчивый порыв.

— Стойте! — повторила она, высоко подняв руку и обнажив ее от запястья до плеча. — Вы что, не слышите голос Всемогущего и, несмотря на то что этот дерзкий безумец еще жив, продолжаете легкомысленно забрасывать его камнями?

— Что она говорит? Какой Всемогущий? — послышались недоумевающие голоса.

Гул начал было разрастаться, но сидевший на скамеечке торговец взмахнул рукой — два рослых телохранителя вторглись в толпу и быстро навели там порядок.

— Неужели вы думаете, что, захоти Всемогущий в своем безмерном величии мгновенной смерти того, кто сделал жалкую попытку оскорбить его, он не нашел бы более совершенного орудия, нежели ваши грубые дурацкие каменюки? — с усмешкой продолжала Суми, вытряхивая из рукава крупный ограненный рубин и поднимая его над головой.

Толпа уставилась на драгоценный камень так, словно это была звезда, сорванная с ночного небосвода смуглыми пальцами плясуньи.

— Его ноги уже по колени утонули в камнях, а на теле еще не выступило ни одной капли крови… — продолжала Суми, перебрасывая рубин из руки в руку.

— Ты хочешь сказать, что мы не только глухи, но и слепы? — перебил из толпы чей-то насмешливый голос.

— Ты сказал! — воскликнула Суми и вдруг резким движением швырнула в меня рубиновый кристалл.

Я мог увернуться, но почему-то не стал этого делать, и камень одним из своих острых углов до кости пробил мне кожу над левой бровью. Капля густой крови мгновенно выступила из ранки и, скатившись по опущенному веку, липкой тяжелой влагой склеила мои выгоревшие ресницы.

— Это Всемогущий! — раздался чей-то истерический крик. — Я видел его руку!

— Тогда почему этот наглец еще жив? Неужели рука Всемогущего дрогнула? — послышались ответные крики.

— Кроме слуха и зрения Всемогущий лишил вас еще и разума! — усмехнулась Суми. — Неужели вы не поняли, что Он решил дать этому безумцу шанс?!

— Шанс? Какой еще шанс? Прибить его как собаку, да и дело с концом! — угрожающе зарокотала толпа.

— Выходит, вы еще и трусы! — воскликнула Суми, гневно сверкнув глазами. — Слепые, глухие и трусливые дураки, способные лишь на то, чтобы забить камнями беззащитного пленника! Неужели во всей этой толпе не найдется воина, готового схватиться с ним один на один?!

Бросив этот вызов, Суми обернулась ко мне, и я увидел в ее глазах насмешливые искорки. Я понял, что она каким-то образом знает о моем прошлом и сейчас дает мне шанс выскочить из этой человеколовки живым.

Шанс, правда, был невелик, ибо меня окружали не только жирные менялы и тощие любители потянуть холодный головокружительный дымок из глиняного мундштука. Были в толпе и такие же, как я, одинокие воины-скитальцы, навлекшие на себя немилость своих вспыльчивых повелителей и променявшие верную плаху или отточенный кол на милости переменчивой фортуны. Каждый из них готов был продать свою саблю или меч первому встречному богатею, но те, прежде чем согласиться на требуемую наемником плату, желали собственными глазами убедиться в том, что тот ее заслуживает. Так что Суми прекрасно знала, что ее насмешливый вызов не останется гласом вопиющего в пустыне, — желающих поиграть перед публикой острым клинком и упругими, бугристыми мышцами выступило столько, что толпа заметно поредела, а между претендентами на роль моего убийцы чуть не вспыхнула ссора, грозившая несколько сократить их количество.

Но мой главный соперник упредил потасовку, объявив, что готов набрать дюжину ретивых молодцев прямо сейчас, не дожидаясь, пока они начнут резать друг другу глотки на глазах почтеннейшей публики. Сказав это, он выложил перед собой десять столбиков по восемь пиангов в каждом, объявив, что это подушная плата за охрану его каравана, который выйдет из оазиса, как только дождется небольшой партии пряностей. Как я понял, это были не очень большие деньги, потому что охотники на них нашлись не сразу. Лишь четверо из моих возможных противников выступили из толпы и, приблизившись к торговцу, стали требовать половину денег вперед, на что тот усмехнулся, звонкими щелчками своего хлыстика разбил четыре крайних золотых столбика, а когда волонтеры собрали раскатившиеся монеты, молча указал им за свою спину. Те почтительно закивали давно не чесанными головами и, заняв указанные места за скамейкой, стали украдкой пробовать на зуб полученные пианги.

Тем временем оставшиеся соперники решили не тратить силы на дурацкую потасовку и бросить жребий, который и укажет счастливого избранника, призванного самим Всемогущим для истребления нечестивца. Жребий бросали трижды: на тот случай, если воля Всемогущего не вмешается в ход двух первых поединков, а коварный случай окажется на стороне дерзкого пришельца, то есть меня. Таким образом, моя конечная гибель представлялась толпе неизбежной: даже в случае двух первых побед у меня просто не должно было остаться физических сил, чтобы победить третьего соперника. При этом условия каждой предыдущей стычки были составлены таким образом, что мой противник мог драться лишь до первой крови, а затем его место тут же заступал следующий. Мои раны в зачет не шли, они даже не давали мне права на передышку, и потому я был изначально обречен на гибель. И лишь после трех побед Суми — а толпа почему-то признала право трактовать волю Всемогущего именно за ней — могла от имени Всемогущего даровать мне прощение и свободу. Этот случай и был моим единственным шансом.