Предназначение (СИ)

-Куда же сейчас, Радо? Пусто там… - Шепчет, будто сама с собой говорит. Он же, Свищ, батюшку отцом называл, княгиню матушкой величал.

-Отсохнет лживый язык, Ладушка. И рука отсохнет, что на них поднялась.

Слышит и не слышит его княжна. Слез от горя нет. Комком в горле застряли.

-Закрой глаза, голубка моя. – Шепчет он, легко покачивая ее на руках, словно убаюкивая. – А откроешь и горе не горе. Только печаль останется. И та уйдет. Но не сразу. Я это знаю. Мне птицы на ладонь садились. Векши – белки из рук кормились. А старого Врана не стало и одеревенел я душой. И мысли прочь вылетели.  Только меч в руке. О смерти не думал, жизни не берег. А теперь знаю для кого жить, кому моя жизнь нужна.

Всхлипнула без слез и послушно закрыла глаза.

-Ты только не отпускай меня, Радо. Так и кажется, что ступлю на землю и вновь одна одинешенька на всем белом свете останусь. И жутко мне делается, и боязно, как там на лодии тех ярлов. Пока не высвободил ты меня.

-Не отпущу, а ты глаза закрой.

Вдруг чего – то испугалась, задрожжала всем телом и распахнула на него свои синие, как само небо, глаза. И зашептала, до боли сжав его шею.

-Нельзя тебе в город идти, Радо! Нельзя! Убьют тебя там. Меня, может, и пожалеют. Силком за себя Свищ потянет. А тебя убьет.  А тогда и мне для чего жить? Когда ни батюшки, ни матушки нет. Когда тебя не будет, Радо.

-Все хорошо будет, княжна. Я видел…

Откинулась на руках и заглянула в глаза.

-Ты и то видел, Радо, что и воин Свищев нам рассказал, когда спрашивал у меня, кто в городе остался? И подсылов этих тоже видел…. Я знаю, видел… Но говорить мне не хотел, чтобы не тревожить.

-Сиди тихо, уроню.

Радогор не стал отвечать. Сама все угадала, что уж там отвечать.

В этот раз он останавливался чаще, чем обычно. Бережно снимал ее с рук и усаживал в траву в тени под деревом. Сидела молчаливая, словно неживая. Так же равнодушно брала у него мясо из рук и бездумно глотала его. А когда он поднимался, поднималась и она. Заученным движением  тянулась к нему руками, подставляя свое тело его рукам. И он снова шагал, часто поднимая глаза к небу, где нами черной точкой висел его вран.

И остановился задолго до сумерек.

-Здесь остановимся. – Твердо сказал он, опуская ее на землю. – Нельзя, чтобы  тебя в городе видели с таким лицом. Или ты не княжна? Отдохнем, а утром уже в городе будем.

-Убьют нас в городе, Радо.  – Безразлично сказала она, словно не слыша его.

Опустилась в траву и обняла руками колени.

-На людях? – Усмехнулся он. – Смелости не хватит. Из – за угла, в тесном проулке – да. Но на людях! Не – е – т. И не так то просто нас, Лада, с тобой убить. Меч еще на нас не выкован. Укусить можем.

Быстро развел костер, выпрямился и проворчал.

-Выходи, ленивый бэр. Вижу твою хитрую морду.

Ягодка выбрался из – за деревьев и, опасливо огибая костер, с независимым видом подошел к нему.

-Здесь сиди, а мне отойти надо. – Распорядился он, набрасывая тетиву на лук. – Я скоро, Ладушка.

Ходил и, правда, не долго. Вернулся с ободранной тушкой козленка. Пристроил ее над костром и скоро от костра потянулся восхитительный запах. Запах печеного мяса и душистых трав.

-Лада, Крак… И ты, ленивец!

Разрубил, истекающее соком, мясо на куски и поделил на четыре части. Правда, бэру и ворону мясо досталось сырым. Но они были не в обиде, о чем можно было догадаться по их виду.

Подвинул холстину и сам вложил кусок в руку княжны.

-Надо есть, Лада. Живым живое. Много ли пользы от нас скорбящих? Люди, а особенно Свищ, не должны видеть тебя слабой и сломленной горем. Пусть видят, что пришла к ним сильной и готовой…

Но к чему она должна быть готова, не сказал.

-Ешь! – Голос звучал, как команда. Твердо и властно.

И своей рукой поднес мясо к ее рту.

-Или…

Его ладонь медленно поплыла к ее лицу. Остановилась и палец коснулся виска. Ее рука сама закончила движение, а зубы впились в мясо. А глаза повеселели. И Радогор едва приметно улыбнулся.

-Ну, вот, видишь. А ты не хотела.

-Радо, и как же я в таком виде, в грязной изорванной рубахе и портках, в которые еще трех, таких же, как я, можно затолкать,  людям на глаза покажусь?

-Княжну в любом виде признать можно. – Хотел сказать он. Но сказал другое. – В этом твоей вины нет. Пусть им, не тебе, должно быть стыдно, Влада. Не тебе, им совестно будет. Обещаю!

Его рука обугленной веткой что – то уверенно чертила на, очищенной от углей, земле. Наклонилась. Линии, линии. Прямые, волнистые, изломанные. Затем линии собрались воедино, выстраиваясь в домики, башни, стены. На волнистой линии закачались лодии. А по углам рисунка легли горячие еще угли.

Радогор распростер ладонь над рисунком и угли вспыхнули не ярким светом. А его взгляд застыл, устремившись к одной из лодий. Но угли, вспыхнув, погасли. А ветерок, вдруг появившийся из неоткуда, взъерошил пепел и унес его странную картинку. Радогор поднял голову и взгляд его стал снова ясным и осмысленным. Поднялся на ноги, бросил на кострище еще один взгляд, и подошел к  княжне.

-Пора спать, Ладушка. Такой тебя люди не узнают.

Покачал головой и вскинул ее на руки.

-Я не могу сегодня, Радо. – Прошептала она, пряча от него лицо. – Стыдно мне. Матушки нет, а я плоть тешить…

И всхлипнула.

-Ты только не сердись на меня, Радо.

-Ладушка, да разве я тебя затем на руки взял?

Долго возилась и ворочалась, так, чтобы не волновать лишний раз его горячее тело неосторожным прикосновением. Но как бы не укладывалась, оно все равно было всюду. Или она оказывалась так, где ее и быть бы не должно. И руки сами тянулись к нему. А губы почему – то всякий раз находили его лицо.

-Спи, Лада, спи… Рано подниму. Подгадать надо так, чтобы в воротах народа было как можно больше.

-Я сплю, Радо. – Послушно соглашалась она.

И заползала под его ладони нестерпимо греховными местами. И снова возилась и ворочалась, попрекая себя бесстыдством. А ну, как матушка ее видит?

-Не надо нам идти в город, Радо.  – Снова жарко, так, что сердце заколотилось в груди неистово и часто. – Убьют нас там!

-Спи, Ладушка. Не убьют. Я видел.

-А вдруг ты чего то не разглядел и убьют? – Всхлипнула с надрывом и принялась сдирать с себя одежду. И я тебя больше не увижу. Не обниму, не поцелую. И не увижу никогда, и рук этих сильных никогда не почувствую своим телом. Матушка родная, прости ради всех богов свою бесстыдную дочь! Он, Радогор, последнее, что осталось у нее в этой жизни.

-Ладушка!

-Молчи, молчи, Радо! – Ладошкой закрыла ему рот. – Я сама за все отвечу. И не говори, чтобы не слышал ни кто. Пусть на мне одной будет этот грех. А тебя даже не коснется. Радо мой, Радо!

Так и уснула, повторяя припухшими губами его имя.

А он еще долго не мог уснуть. Лежал, подперев голову ладонью. И не сводил глаз с ее испуганного лица, поглаживая ее своей ладонь, как малое дитя и словно стараясь укрыть от всех, свалившихся на нее, бед. А она всхлипывала, терла кулачками глаза. Вытирая даже во сне бегущие слезы и жалась к нему в испуге, а он еще крепче сжимал ее в своих руках.

 Проснулась сама, на рассвете. С подпухшими от слез глазами, но спокойная и уверенная в себе.

-Ты, как всегда прав, Радо. Горе уходит, остается печаль. – Проговорила она, глядя в сторону, натягивая на себя свою нелепую одежду.  – Но с этим можно жить. А, кроме того, у меня есть ты. А это много больше того, что бы меня ждало в княжеском тереме. Нам не следует бежать. Я хочу посмотреть в лицо убийцам моих родителей. 

Глава 14

Едва отворились городские ворота и место у них заняла дневная стража, как к надворотной башне подлетел огромный, в руку высотой аспидно - черный,  ворон. Покружил недолго и гордо заявил о своем появлении.

-Крак – к!

  И почти одновременно с этим из леса на дорогу к городу вышел молодой и, не по возрасту крепкий, парень, одетый в кожаный, порезанный на ленты, подкольчужник. Подкольчужник туго перепоясывал широкий, двойной кожи, поясной ремень с боевым ножом. И с луком в левой руке. За плечом у парня не по здешнему торчала рукоять меча с рукоятью в виде головы диковинного зверя, в глазах которого сверкали два огромных самоцвета. Еще один нож дразнил рукоятью из – за голенища сапога. И целая связка ножей, широких и коротких на ремешке свисала с его шеи на грудь этого парня.