Смерть придумали люди

Я прошлась вдоль ряда окон в поисках двери, ведущей в сад. Двери не оказалось, зато одно из окон было приоткрыто, и я, конечно, не могла не воспользоваться столь любезным приглашением.

Сад, по крайней в той его части, где оказалась я, не предназначался для прогулок. Здесь не было дорожек - ни рукотворных, аккуратно засыпанных песком или выложенных каменными плитками, ни "ноготворных", вытоптанных сапогами высокородных гостей и башмачками их прекрасных спутниц. Было тихо, только в дальнем конце сада выводила трели какая-то птица. Когда она замолкала, тишина не нарушалась даже шелестом листьев - ветер не залетал сюда. Словом, у меня были все основания предполагать, что моей экскурсии никто не помешает. И когда я, обогнув очередной экзотический куст в полтора моих роста высотой, увидела человеческую фигуру, у меня невольно вырвалось удивленно-испуганное "Ой!"

Впрочем, человек на мой возглас никак не отреагировал - все его внимание было приковано к мольберту. Лица художника я не видела, но его поза: отставленная в сторону рука с палитрой, слегка наклоненная голова с куцым, небрежно стянутым шнурком хвостиком - демонстрировала, что он поглощен работой. Правая рука с пятном зеленой краски на локте уверенно взлетала над холстом, накладывая точные отрывистые мазки. Любое вторжение в этот маленький мирок казалось кощунством. Самое разумное, что я могла сделать в данной ситуации, это тихо и незаметно уйти, оставив художника наедине с его музой. Но любопытство в который раз победило здравый смысл, и я сделала несколько осторожных шагов вперед - чтобы разглядеть изображение на холсте.

В отличие от коллеги, написавшего портрет Вероники, этот человек не делал никаких попыток приукрасить действительность. Женщина на картине была откровенно некрасива: скулы слишком резко выдавались вперед, кривой шрам рассекал щеку, уголки чересчур тонких губ угрюмо опускались вниз… Но это я осознала лишь через несколько минут - когда сумела оторвать от портрета завороженный взгляд. Задний план отсутствовал, поза и одежда женщины были пока только обозначены крупными мазками, но художнику каким-то мистическим образом удалось передать контекст, в котором любые суждения о красоте или некрасивости героини картины становились неуместными и бессмысленными.

Мужчина, не оборачиваясь, отступил от мольберта на пару шагов, полюбовался на свое творение, и неожиданно спросил:

- Ну как? Нравится?

- Потрясающе! - честно ответила я. - Вы либо гениальный художник… либо вам очень дорога эта женщина. Впрочем, второе куда более вероятно.

- Вот как? - мужчина обернулся и внимательно посмотрел на меня. - Могу я полюбопытствовать, почему вы столь уверенно отказываете мне в гениальности?

- Попробую объяснить. Вы только не обижайтесь, ладно? - я подошла поближе, остановилась на расстоянии вытянутой руки. - Сейчас, когда я смотрю на вас, я припоминаю, что на холсте изображена молодая, очень грустная и не особо красивая женщина. Но стоит мне перевести взгляд на картину, - я повернулась в сторону мольберта, - и все меняется. Она выше понятий "красота" или "уродство". Глядя на картину, я вижу не женщину, вернее, не просто женщину, а нечто большее - какой-то цельный образ, и рассуждения о ее внешности теряют смысл. Но никак не могу уловить, что это за образ, понимаете?- я помолчала, разглядывая печальное лицо со шрамом. - Если бы гений взялся донести до зрителя какой-то контекст, он бы сумел сделать так, чтобы я прониклась им до мельчайших деталей, ощутила себя в этом контексте. Скорее всего, вам удалось передать это мистическое "нечто" не за счет таланта, а за счет сильных чувств к модели.

Мужчина задумчиво обхватил подбородок пальцами (кисть, которую он продолжал держать в руке, оказалась в опасной близости от лица) и посмотрел на картину, словно видел ее впервые в жизни.

- Может, вы и правы. Смею надеяться, я не самый плохой художник королевства, но до гениальности мне действительно далеко. Хотя наши всезнающие искусствоведы из Академии Изящных Искусств наверняка обвинили бы вас в консервативном подходе к живописи. На картинах, которые они объявляют гениальными, не всегда поймешь, в какой части тела лицо находится, а вы говорите - контекст.

- Я не искусствовед, - заметила я, пожимая плечами. - Просто зритель.

Мужчина улыбнулся неожиданно весело и задорно, от чего сразу помолодел лет на пять, а то и на все десять - теперь ему можно было дать не больше сорока.

- Это хорошо. Не люблю искусствоведов. У нас с ними затяжные военные действия… Кстати, раз уж вы не лазутчик из стана искусствоведов, то кто вы?

- Меня зовут Юлия. Я здесь живу.

- Живете? Здесь? - Мужчина оглядел меня с явным недоверием. - Вы не очень-то похожи на придворную даму. К тому же, если не ошибаюсь, они обитают этажом ниже.

- Я тут вроде как в гостях, - пояснила я, махнув рукой за спину. - А вы?

- Мое имя - Сэнтар. Я здесь, - короткий кивок в сторону картины, - работаю.

- О! Вы случайно не придворный художник? - оживилась я.

- Не совсем, но… в некотором роде, можно и так сказать. А что?

- Может, вы мне раскроете загадку одной картины? Я видела здесь в галерее портрет принцессы Вероники. Почему ваш коллега - к сожалению, забыла его имя - изобразил ее в таком странном виде?

Мужчина остался невозмутим, но в уголках глаз появились едва заметные лукавые морщинки:

- Вам не понравился портрет? По-моему, ее высочество там весьма недурна собой.

- Ее высочество там бесподобна! Но… Вы же сами сказали, что у меня консервативный подход к живописи. Я - за реализм. Такой взгляд у Вероники появится хорошо, если годам к тридцати. А грудь такого размера она не отрастит вообще никогда - по крайней мере, без помощи магии. Телосложение не то.

- И зеленый цвет она терпеть не может! - подхватил мужчина, уже откровенно улыбаясь. - Я говорил мастеру Хогарту то же самое. Но старик уперся. "Я, говорит, так вижу! Право художника."

- Один мой друг предположил, что живописец хотел подлизаться к его величеству. Или польстить принцессе.

- Да вы что! - мужчина так энергично взмахнул руками, что с кисточки полетели брызги краски. - Ваш друг не знаком с мастером Хогартом, иначе бы у него даже мысли такой не возникло. Он совершенно не способен ни льстить, ни подлизываться. К тому же король и так в старике души не чает, зачем к нему подлизываться, тем более такими сомнительными средствами? Знаете, - Сэнтар немного понизил голос, - я подозреваю, что почтенный Хогарт пожалел девочку и надеялся таким образом устроить ее личную жизнь.

- В каком смысле?

- Ну, вы, наверное, знаете, как устраиваются династические браки: засылаются сваты с портретом кандидата, условия обговариваются между родителями или опекунами, так что будущие супруги встречаются друг с другом только на свадьбе. Старик Хогарт, видимо, посчитал, что если на портрете будет писаная красавица, охотников жениться на полукровке будет больше.

- Ерунда какая, - фыркнула я. - У Ники совершенно нормальная внешность. А родословную масляными красками не замажешь.

- Абсолютно с вами согласен, - весело кивнул мужчина. - Но если повстречаетесь с мастером Хогартом - лучше не поднимайте эту тему. Он болезненно обидчив и к тому же души не чает в девочке. Впрочем, здесь ее все любят.

- Да? - удивилась я. - У меня сложилось впечатление, что Ника страдает от одиночества.

- Это действительно так, - Сэнтар печально вздохнул. - Она здесь вроде дочери полка: каждый норовит пожалеть, погладить по головке, сунуть конфету. А в шестнадцать лет такой уровень общения, сами понимаете, уже не удовлетворяет.

Со стороны коридора донесся приглушенный крик:

- Юлькаааа! Ты здесь?

- Ой, - спохватилась я. - Вот балда. Я же никому не сказала, куда ушла, а ребята, наверное, волнуются. Вы меня извините, я пойду.

- Конечно. Было очень приятно с вами познакомиться, Юлия. Надеюсь, еще увидимся: я здесь довольно часто бываю.