Изгнанница (СИ)

— Я думаю, что смогу различить то, что говорят просто так, от настоящего предостережения, — заметила я.

— Полагаю, что да, но все же, все же… И впечатления — они иногда бывают непредсказуемыми. Сестра однажды говорила мне — лет пять назад — что в детстве ей снились кошмары. Как будто она подходит к озеру, на дне движется из стороны в сторону длинная трава, а потом она падает, и ее утягивает на дно, и выпутаться из травы она не может. Она просыпалась и дрожала от страха. Когда она выросла, этот сон почти никогда не снился. Сестра его никому не рассказывала, потому что считала, что это все никак не нельзя изменить и этот сон — ее личное, откуда‑то взявшееся несчастье.

— А потом — перестал сниться?

— Однажды она — во сне — догадалась ухватиться за приозерное деревце и наклониться над озером. И увидела в воде лицо своей бабушки.

— Вот ужас!

— Да нет, наоборот, когда сестра проснулась, то вспомнила, как они ходили с бабушкой гулять к озеру, и та ее пугала, что, если она подойдет близко — упадет и трава ее на дно утянет.

— То есть, бабушка ее напугала, чтобы она не упала в воду?

— Да — из самых добрых побуждений. Кто бы мог подумать, что это потом вот так даст себя знать. Но когда сестра поняла, в чем дело, кошмары перестали сниться.

— А еще бывает, что ребенок видит что‑нибудь страшное, например, войну, и начинает ходить во сне, — я вспомнила про друга Райнеля и решила поддержать разговор.

Отец посмотрел на меня с беспокойством и состраданием:

— С тобой такое происходит?

— Да нет, я не о себе, просто бывают ведь такие случаи.

Мы немного помолчали, потом я спросила:

— Ты точно придешь на премьеру «Войны трех царств»?

— Обязательно! Уже билет купил. Кстати… мы ведь так и не поговорили толком об этом, а это важно. Ты любишь танцевать?

— Наверно, да. Если честно, сама не знаю. Люблю танцевать для себя, когда сама придумываю, как мне двигаться, сама вспоминаю или придумываю подходящую музыку. Танцевать в спектаклях — это не то. Тут все приходится делать по чужой задумке…

Отец кивнул, он понял, что я хочу сказать.

— Но если ты захочешь танцевать и дальше, то я обязательно найду тебе учителей. У нас в Фарлайне неплохой балет — может быть, если ты захочешь, мы попробуем тебя туда устроить, в учебную труппу.

И тут я рассказала отцу, сама не думая за минуту, что заговорю про это, про то, как иногда чувствую что‑то, чего не могу передать словами — смотрю на луну, и хочется и плакать, и полететь, и сделать что‑то необыкновенное… или вижу снег — как он кружится, блестит в желтом круге фонарного света, падает в темноту, и чудится какая‑то старая сказка, не обо мне, о другой девочке, которая живет в маленьком городке около северного моря… Или другое — как будто все снежинки — вестники далекого, ледяного царства, где замерзшие ветки деревьев похожи на белые кораллы, скрип снега под ногами звучит странно и незнакомо, а за голыми деревьями в белых шубах может быть все, что угодно: и волшебные звери, и заколдованные дворцы, и дорога к одиноко светящему в лесу огоньку, а еще чудится тихий стеклянный звук… Словами все это передать очень трудно, но, может быть, это можно сделать музыкой или рисунком. А раз я не умею рисовать или сочинять музыку, то, наверно, можно попробовать передать это танцем — но и тут все сложно, ведь приходится рассказывать не свои, а чужие сны, потому что балет придумывают постановщик и композитор.

— И у меня то же самое, только с другими вещами. Иногда видишь так много, как будто каждая вещь имеет множество тайн.

— Как будто у вещей есть тени! — громко сказала я, потому что ужасно обрадовалась, что он меня понял.

— У каждой вещи — свои истории, я это так называю, но можно сказать и «тени», — согласился отец. Он тоже был доволен, что мы так хорошо понимаем друг друга.

Потом он заговорил о том, как увезет меня из Тиеренны в Фарлайн.

— Я хотел забрать тебя прямо на следующий день, если бы ты согласилась, конечно. Но ваша начальница всполошилась и принялась спорить.

— А Комиссия? — я была убеждена, что важнее Комиссии по беженцам здесь никого нет.

— Комиссия тоже была против. Потребовали огромные деньги — за обучение и за то, что придется забирать тебя из спектакля и заменить другой танцовщицей.

— Ну да, денег у нас нет…

— Да почему нет? Деньги есть, и я сразу согласился, и Комиссия тут же перестала настаивать. Но ваша начальница принялась уговаривать и упрашивать, потому что в спектакле тебя заменить некем. А мне как раз надо съездить в Аркайну по некоторым торговым делам. Так что, конечно, если ты соглашаешься, мы сделаем так — я еще поживу тут, с неделю примерно, до твоей премьеры, потом отправлюсь в Аркайну, недели на три — четыре, отменить никак не могу. Тебя с собой взять, к сожалению, тоже не могу: я поеду через пограничные территории, а там может вот — вот начаться война — да и вообще ребенку там не место.

— Как это начаться война? Она разве не в Анларде идет?

— Ну, дорогая моя, ты совсем не следишь за тем, что происходит. Война в Анларде фактически закончилась осенью, два месяца назад подписали мирный договор. Однако аркайнцы считают, что Анлард может сам напасть; кое‑что изменилось, у Аркайны погибла половина флота, когда они решили напасть на пиратские поселения возле Зеленолесья… Поэтому на пограничных землях — строгие проверки, даже не уверен, что смогу проехать легально, может быть, придется пробираться лесами, тайком. А ехать туда надо обязательно.

Я вспомнила отца Стеллы и спросила:

— А ты тоже возишь в союзные армии крупу, муку и все такое?

Отец в этот момент отпил из чашки. Он удивился настолько, что подавился и закашлял.

— У Фарлайна нет союзников, это во — первых. Во — вторых, почему — крупу, муку и так далее? И почему «тоже»? Вот уж неожиданное заявление… Нет, никакой крупы, тем более, в армию. Я тебе уже говорил в тот раз, что мы торгуем разными необычными вещицами — редкими, древними… Года два назад наткнулся я на одну книгу, с дивными старинными гравюрами. И тут же появился заказчик, пожелавший ее купить. Но владелец книги продать ее не захотел. Я стал искать, переписывался со многими коллекционерами — и вот, недавно, нашел эту книгу у одного аркайнского библиофила. Теперь еду к нему.

Наступил день премьеры, и меня причесали в гримерной и помогли надеть балетный костюм из серебрящейся материи. Дорхолм после утреннего чая подошел ко мне и пожелал удачного выступления. Дайлита и Орсия уговаривали не волноваться и уверяли, что зал будет переполнен. Рунния передала несколько последних закулисных сплетен. Ирмина постаралась в дверях протиснуться мимо меня и толкнуть посильнее. Госпожа Ширх ободряюще улыбнулась, когда мы вставали в пары, чтобы идти на первый урок. Словом, каждый делал то, чего от него можно было ждать.

Кто меня удивил, так это прима — балерина, Селинда Торффин. Раньше она не обращала внимания на меня, даже голову не поворачивала в мою сторону. А сегодня оглядела с ног до головы презрительным взглядом. Я уже была одета и причесана для спектакля и ждала за кулисами начала балета. Селинда, в пурпурно — золотой одеянии царицы, с какими‑то покачивающимися висюльками на лбу и запястьях, сидела в кресле и смотрела на меня надменно — презрительно. Рунния, которая крутилась тут же, за кулисами, шепнула мне на ухо: «Она тебе завидует. Все идут смотреть на тебя, а не на нее». Я почти не слушала Руннию и, уж конечно, не поверила ей. Этот балет ставит знаменитый Нерсален, и идут на спектакль прежде всего из‑за него, да и едва ли кто‑то вообще про меня слышал.

Я немного волновалась, нет, не то, чтобы боялась, а просто все вокруг будоражило: запах пудры и грима, шуршание юбок и плащей, нестройные звуки настраиваемых инструментов. И вот оркестр заиграл увертюру. Я слушала музыку, закрыв глаза, и ждала своего выхода. А когда началась моя музыка, выбежала на сцену. Все было, как всегда — луч мимолетно блеснул на моем лунном наряде, привлекая взгляд командора, потом свет ушел в сторону, оставляя меня в тени, и я взбежала на скалу под настраиваемых инструментов. И вот оркестр заиграл увертюру. Я слушала музыку, закрыв мелодию флейты и челесты. И вот — раскидываю руки и лечу, замерев на несколько мгновений в воздухе, и луч ярко освещает серебро моего одеянья…