Глаз голема

— Хорошо, сэр. Я сделаю всё, что в моих силах.

Бартимеус

Едва материализовавшись, я понял, что я в Праге. Обветшалое великолепие золотого канделябра, висящего под потолком номера в отеле, вычурная и чумазая лепнина карнизов, пыльный балдахин на четырёх столбиках над узкой кроватью — все указывало на это. Как и унылое раздражение на лице моего хозяина. Договаривая последние слоги заклинания, он одновременно озирался по сторонам, как будто опасался, что обстановка номера набросится на него и укусит.

— Приятная была поездка? — осведомился я. Он наложил несколько оберегов и вышел из круга, подав мне знак сделать то же.

— Не особенно. Когда я проходил через таможню, на мне ещё оставались кое-какие следы магии. Меня ухватили за шиворот и привели в комнату со сквозняками, где мне пришлось изо всех сил изворачиваться: я им сказал, что моя винная лавка находится вплотную к правительственному кварталу и заклинания порой вырываются за стены. В конце концов они купились и отпустили меня.

Он насупился.

— Ничего не понимаю! Я же переоделся с головы до ног перед тем, как выйти из дома, специально, чтобы никаких следов не осталось!

— И трусы переодел? Он запнулся.

— Ох, да. Я очень торопился. Про трусы я забыл.

— Должно быть, в этом все и дело. Ты не поверишь, сколько всего там накапливается.

— А погляди на эту комнату! — продолжал парень. — И это называется лучший отель! Даю голову на отсечение: её не переоборудовали с прошлого века! Посмотри только — у них на занавесках паутина! Ужас, просто ужас. А можешь ты мне сказать, какого цвета этот ковер? Лично я не могу.

Он раздраженно пнул кровать — в воздух поднялось облако пыли.

— А это что за хреновина со столбиками? Почему бы им не поставить тут нормальный чистый диван-кровать или что-нибудь в этом духе, как дома?

— Ничего, выше голову! Зато у тебя номер со всеми удобствами.

Я приотворил устрашающего вида дверь — она открылась с театральным скрипом, и за ней обнаружилась ванная со страшненьким кафелем, освещённая одной-единственной лампочкой. В углу притаилась чудовищная ванна на трёх ножках — одна из тех, в которых топят неверных жён или держат ручных крокодилов, раскармливая их до гигантских размеров неизвестно чьим мясом. [36] Напротив поджидал не менее внушительный ватерклозет (унитазом это не назовешь), и цепочка сливного бачка свисала с потолка, точно верёвка, поджидающая висельника. [37] Паутина и плесень сражались за владычество над дальними углами потолка, с переменным успехом. На стене замысловато переплетались металлические трубы, соединяющие ванну с туалетом и удивительно напоминающие вывороченные внутренности… Я прикрыл дверь.

— Если подумать, я бы на твоем месте не стал туда заглядывать. Ванная как ванная. Ничего особенного. А какой тут вид из окна?

Он зыркнул на меня исподлобья.

— Сам погляди.

Я раздвинул тяжелые красные шторы, и передо мной раскинулся чудный пейзаж: огромное городское кладбище. Ряды аккуратненьких надгробий уходили в ночь, охраняемые унылыми ясенями и лиственницами. Жёлтые фонари, развешанные через равные промежутки между деревьями, заливали сцену скорбным светом. По дорожкам кладбища блуждали несколько сутулых и одиноких личностей, и ветер доносил их вздохи до самых окон отеля.

Я задёрнул занавески.

— Да-а… Признаться, не особо воодушевляет.

— Воодушевляет? Да это самое жуткое место, в каком я когда-либо бывал!

— Ну, а ты чего ждал? Ты же британец. Натурально, тебе дали самый гнусный номер с окнами на кладбище.

Парень сидел за массивным столом, проглядывая какие-то бумаги, которые он достал из небольшого коричневого конверта. Он рассеянно ответил:

— Раз я британец, мне должны были предоставить самый лучший номер!

— Ты шутишь? После того, что Глэдстоун натворил в Праге? Они ничего не забыли, не думай!

На это он поднял голову:

— Это была война. Мы победили в честном бою. С минимальными потерями среди гражданского населения.

Я сейчас был Птолемеем. Я стоял у занавесок, сложив руки на груди, и, в свою очередь, смотрел на него исподлобья.

— Ты так думаешь? — насмешливо осведомился я. — Расскажи это жителям пригородов! Там до сих пор есть пустыри на месте сгоревших кварталов.

— Тебе-то откуда знать?

— Как это — откуда? Я тут был или нет? И, между прочим, сражался на стороне чехов. А вот ты всё, что тебе известно, знаешь только по книжкам, составленным после войны министерством пропаганды по указке Глэдстоуна. Так что не учи учёного, мальчик!

На миг у него сделался такой вид, словно у него вот-вот снова начнётся один из его старых припадков ярости. Но потом внутри него словно щёлкнул переключатель, и парень вместо этого сделался холодным и равнодушным. Он снова уткнулся в свои бумаги, и лицо у него было каменное, как будто то, что я сказал, не имеет значения и не вызывает у него ничего, кроме скуки. Лучше бы уж разъярился, честно говоря.

— В Лондоне, — сказал он, словно говоря сам с собой, — кладбища располагаются за чертой города. Это куда гигиеничнее. У нас имеются специальные погребальные машины, которые увозят тела на кладбище. Это современная технология. А этот город живёт в прошлом.

Я промолчал. Он был недостоин моей мудрости.

Около часа парень изучал свои бумаги при свете низенькой свечи, делая на полях какие-то пометки. Он не обращал внимания на меня, а я — на него, если не считать того, что время от времени пускал по комнате незаметный сквознячок, от которого пламя свечи противно трепыхалось. В половине одиннадцатого он позвонил вниз и на безупречном чешском заказал в номер блюдо жареной баранины и графин вина. Потом положил свою ручку и обернулся ко мне, пригладив волосы.

— Понял! — воскликнул я с кровати, на которой я вольготно расположился. — Теперь я знаю, кого ты мне напоминаешь! Это грызло меня всю неделю, с тех пор, как ты меня вызвал. Лавлейса! Ты точно так же теребишь свои волосы, как и он. Буквально ни на минуту не оставляешь их в покое.

— Я хочу поговорить о пражских големах, — сказал он.

— Должно быть, это все от тщеславия. Столько масла…

— Ты видел големов в действии. Что за волшебники их используют?

— В то же время это, на мой взгляд, говорит и о неуверенности в себе. Постоянная потребность охорашиваться…

— Их создавали только чешские волшебники? Мог ли британец изготовить голема?

— Вот Глэдстоун никогда не охорашивался, не теребил ни волосы, ни одежду. Он всегда держался очень спокойно.

Парень моргнул и впервые проявил интерес:

— А ты знал Глэдстоуна?

— Ну, «знал» — это сильно сказано. Так, видел издалека. Он обычно присутствовал во время сражений — стоял, опираясь на свой посох, и любовался на то, как его войска устраивают резню — и тут, в Праге, и по всей Европе… Как я уже сказал, он всегда держался спокойно. Наблюдал за всем, говорил мало. Зато, когда надо было действовать, каждое его движение было взвешенным и отточенным. Не то что нынешние суетливые волшебники.

— Что, в самом деле?

Видно было, что мальчишка весь обратился в слух. Нетрудно было угадать, кого он избрал себе образцом для подражания.

— Так ты восхищался им, — спросил он, — ну, на свой ядовитый, демонический лад?

— Нет. Конечно нет! Он был одним из худших. Когда он помер, по всей оккупированной Европе колокола трезвонили, как на праздник. Не стоит подражать ему, Натаниэль, уж поверь мне. К тому же, — я взбил повыше пыльную подушку, — в тебе и нет того, что надо, чтобы стать таким, как он.

У-у, как он ощетинился!

— Почему?

— Ты далеко не такая сволочь. А вот и твой ужин.

Стук в дверь возвестил о появлении слуги в чёрном костюме и пожилой горничной, которая принесла поднос с глубокими тарелками и охлажденное вино. Парень говорил с ними довольно вежливо, немного порасспрашивал их о расположении соседних улиц и дал на чай за труды. Все то время, что они были в номере, я оставался мышкой, уютно свернувшейся между подушек. Сохранял я этот облик и пока мой хозяин лопал. Наконец он бросил вилку на поднос, допил вино и встал.