Тара (СИ)

3.

... Новый год принёс не только пугающие сны. В Красной Победе произошли сразу несколько событий, оказавших влияние на будущее Тары.

Зима, не в пример прошлогодней, выдалась морозной, тяжелой, снежной. Замёрз в сугробе, не дойдя пары изб до дома, пьяный механизатор Григорий. Слёг да так и не оправился от хвори художник Лёшка. И всё бы ничего, кабы не предупреждала их перед этим быть осторожными, посидеть дома, странная узкоглазая девочка. Предупреждала без свидетелей, но погибшие мало того, что не послушали её, ещё и разболтали окрест про чудачества дояркиной приживалки.

И пошла по деревне дурная слава. Вспомнились разом и предостережения Яшки, и не так истолкованные обмолвки самой Тары. Да ещё и народ присочинил.

С девочкой перестали здороваться, а в след шипели "ведьма"! И как не позорил их председатель, не убеждал прекратить некоммунистическое поведение, никто не слушал Валентина Игнатьевича. Матери запретили детям разговаривать с "нечистой". И сама девочка вынуждена была тащиться в школу по сугробам на расстоянии от прежних товарищей, выслушивая их обидные дразнилки.

Тара, было, кинулась за поддержкой к своей добродетельнице, но прежде весёлая Настасья неожиданно помрачнела, словно съёжилась под тяжелым грузом судьбы, поникла. Под глазами залегли глубокие синие тени. Пропал аппетит. Настасья сделалась угрюмой, злой и даже жестокой.

Девочка знала причину такой перемены. Красавец агроном Женька погулял с председательской дочкой Анфисой. Погулял, успокоился, даже потерял интерес к пышногрудой молодке. Но у Анфисы стал расти живот. И закончилась свободная жизнь Женьки. Председатель поставил условие - не женишься, под суд отдам. А уж причину найду запросто.

Настасью с тех пор как подменили. То, что на девочку стала покрикивать, стерпеть можно было. Тара и не такое терпела. Но за четыре дня до свадьбы Настасья заявилась в избу пьяной, злющей, сорвала с головы платок, швырнула его в угол, покачиваясь, принялась стаскивать с ног валенки. Куся привычно кинулась к хозяйке и отлетела, скуля, получив пинок валенком в бок, забилась за печку, сипло жалуясь на обидчицу.

Дело совсем плохо, поняла девочка.

А Настасья справилась с валенками, скинула на пол тулуп, держась за стенку, тяжело наклонилась, подхватила его за рукав, потащила к вешалке, но повесила мимо крючка и, пробубнив что-то, даже не попыталась поднять с пола. Шатаясь, она побрела к буфету, достала с нижней полочки бутылку самогона, которым обычно расплачивалась за какую-нибудь помощь по дому. Достала и налила в стакан мутной жижи.

"Нельзя ей больше!"

Тара соскочила с печки, пододвинула к столу трёхногий табурет и села напротив своей благодетельницы, заглянула ей в глаза и чуть не утонула в болоте отчаянья. Отчаянья от гибели любимого мужа, с которым и года вместе не прожила, от многих лет одиночества, а теперь от потери последней надежды на женское счастье.

"И что она нашла в агрономе? Он же и говорить нормально не может! Всё словечки умные вворачивает для солидности, и сам в них путается" - некстати промелькнула мысль.

- Что вылупилась? - хмуро буркнула ей Настасья, отводя глаза. - Я её приютила, кров дала, еду, а она хоть бы добром отплатила! Чурка с глазьями!

- Что я не так делаю, тёть Настя? - вжала голову в плечи Тара.

- Тебя всем селом ведьмой кличут! Хоть бы раз на доброе дело силы направила! Утопила бы в прорубе эту...!

Кого "эту" было и так понятно. Анфису.

- Тёть Настя, - осторожно начала девочка. - Во-первых, она живой человек. Во-вторых, дочь председателя. В-третьих...

- Хватит! - Настасья схватилась за голову и отвернулась. Отвернулась неудачно, локтем задев стакан. Тот завалился, расплескивая по скатерти остатки самогона, покатился к краю и со звоном упал на пол, превратившись в горку битого стекла.

- Тёть Настя, ты добрый человек. И Валентин Игнатьевич, председатель наш, тоже добрый. Он любит тебя. С ним бы ты жила спокойно, в достатке, в уважении, пусть и не очень счастливо. А Женька - он пустой! Пустой, как... как похлёбка без мяса. А ещё он...

- Замолчи! - взвизгнула Настасья, вскакивая со скамьи. - Что ты понимаешь?!

Она замахнулась на воспитанницу, но девочка неожиданно ловко перехватила руку за запястье и сжала в своей так крепко, что пальцы доярки побелели.

- Я всё понимаю, - тихо заговорила Тара, в упор глядя на нагнувшуюся к ней Настасью. - И даже больше понимаю. Если я его приворожу к тебе и расстрою свадьбу, он тебя сломает. Он будет гулять, годам к сорока запьёт и будет попрекать, что ты его старше. А тебе останется сидеть и плакать. И пить. Потому что не вынесешь такого обращения. А потом ты застукаешь его с молодухой в своей же избе. И спалишь их. Дверь подопрёшь и подожжешь! И под суд пойдёшь. И умрёшь в тюрьме от чахотки. Ты этого желаешь?

Тара говорила быстро, боясь упустить подробности страшной картины, проплывавшей у неё перед глазами. А Настасья с каждым словом всё больше сникала. Слова воспитанницы проникали в её мозг раскалёнными иглами и застревали там.

- И что мне делать? - тихо пробормотала она, поднимая на девочку сочащиеся слезами глаза.

- Давай тебе на него отворот сделаю. Твоё согласие надобно. Отверну, сразу полегчает.

- И впрямь отпустит? - недоверчиво переспросила она, присаживаясь обратно на скамью, комкая короткими пальцами сине-зелёный подол юбки.

- Должно, - заверила её Тара, ещё до конца не представляя, каким образом это сделает.

Додумалась, а вернее, узнала секрет отворота она во сне от старухи. Та приснилась под утро за день до свадьбы. Тара вновь была ею - древней, могущественной. Она проделывала обряд отворота над худощавым пареньком. Забавно, говорила она на чужом языке, понимая при этом все слова... А, проснувшись, знала его как родной.

В тот же день Тара потребовала у Настасьи полного подчинения.

- А поможет? - всё не верила, доярка, измученная некстати привязавшейся любовью.

- Точно поможет, - как можно увереннее отвечала Тара, расставляя в кастрюле у печки наломанные ветви яблони. - Как они зацветут, так и ты к новой жизни проснёшься.

- Эти зацветут? - хмурила жидкие брови Настасья. - Ой, уморила! Да их Куся обглодает или Тучка перевернёт...

Но и собака, и кошка обходили стороной и кастрюлю, и саму Тару.

- Гляди-ка, прямиком как мне бабка рассказывала. У них тоже в селе ведьма была... - вырвалось у доярки, но девочка так на неё глянула, что женщина прикусила язык.

К вечеру разыгралась метель - просто жуть - в пяти шагах ничего не разглядеть. Сугробов намело по колено и выше. Ветер выл, царапался в окна, плакал и мяукал. Старухи бы сказали, что всё воинство нечистой силы вылетело из ада и принялось пугать честной люд. Но краснопобедские бабульки, хоть и крестились по привычке у развалин церкви, в обычной жизни старались быть сознательными, и существование бесов, впрочем, как и святого воинства, отрицали подчистую.

В половине одиннадцатого Тара уже стояла у двери в тулупе и валенках и ждала, пока Настасья повяжет шерстяной платок поверх шелковой косынки.

- Скорее, тётя Настя, до полуночи управиться надобно, - поторапливала доярку девочка, зажигая фонарь.

Настасья затянула узел и взяла со стола второй фонарь - запасной.

- Точно, поможет? - в тысячный раз спросила она, словно её сердце чувствовало все последствия предстоящего действа.

- Не сомневайтесь, - в тот же тысячный раз заверила её воспитанница и распахнула дверь на крыльцо, за которым начиналась власть непогоды.

Пальцы метели придирчиво ощупали незваных гостей, подёргали за носы, оцарапали щёки, исследовали на прочность узлы платков и застёжки тулупов...

Зачерпывая в валенки снега, двое: женщина и девочка, с трудом вышли за калитку. Но метель, словно ждала их, подутихла, смягчилась. И, увязая в сугробах, юная ведьма повела доярку к дому механика Копытникова, где и квартировал агроном Женька. Как назло, находился тот дом хоть и не на другом конце деревни, но и не близко, в девяти избах от Настасьиного дома. Пока дошли - упарились. Поди-ка ты по таким сугробам побегай! Чистят-то снег у самого крыльца да калитки, а дальше - общая территория. То есть ничейная. Ни дороги, ни подмоги...