Сборник "Чистая фэнтези"

Ты ему: «Ваша карта бита! Признавайтесь!»

Он тебе: «Признаюсь! Чистосердечно!..»

— Давай я лучше расскажу одну историю, — вместо допроса сказал Мускулюс, присаживаясь напротив. Сидеть на корточках было неудобно, но он терпел. — Жил-был один чародей.

— Вроде вас, мастер Андреа?

— Вроде нас. Шел он как-то… ну, допустим, лесом. И встретил… ну, допустим, темного гения. Или светлого. У них, у гениев, на лбу не написано, темные они или светлые. Слово за слово, заключили чародей с гением договор. Чародей исполняет для гения три работы, гений исполняет чародею три заветных желания. Или гений одно желание исполняет авансом, а чародей тогда работает не за страх, а за совесть…

Сердце подсказывало малефику: он на верном пути.

— А что было дальше? — напрягся парнишка. Трудно сказать, хотел он продолжения истории или заподозрил неладное. Взгляд Яноша, невинный настолько, что мог оказаться подделкой, буравил рассказчика. — Дальше что?!

— Вот ты, братец, и думай: что дальше? И помни, что третья работа — она, если верить сказкам, самая пакостная.

Уходя, колдун оглянулся. Янош сидел под акацией, нахохлясь больным воробьем. Беглый сын приват-демонолога Кручека думал. Вокруг него водили хоровод тени: детвора, лилипутка Зизи в двух ипостасях, дородный Леонард Швеллер притоптывал ногой, чесал в затылке малефик Андреа Мускулюс… Видеть в этом хороводе себя было чуть странно, но не более того.

А кожевник с циркачкой и вовсе смотрелись как родные.

SPATIUM X

CAPUT XI

Безумный день клонился к вечеру. Жестокие проказы детства и сумасбродство юности уступали место спокойной рассудительности, что приходит с возрастом. Когда время твое близится к закату, начинаешь больше ценить мерное течение жизни, располагающее к созерцанию. Резкие вывихи судьбы больше не возбуждают, вызывая досаду и глухое томленье сердца. Кажется, день это наконец уразумел, чему Мускулюс тихо радовался, лежа на кровати и бездумно глядя в потолок. Он искренне надеялся, что вечер трудного дня не преподнесет больше никаких сюрпризов.

Малефик по собственному опыту знал, сколь опасны и беспочвенны бывают подобные надежды, — но ничего не мог с собой поделать.

Внизу приглушенно брякала посуда: Цетинка собирала ужин. По соседству из-за заборов лениво брехали собаки. Хозяйский Нюшка брезговал пустолайками, блюдя достоинство. Скрипнули ворота. Вскоре на первом этаже тяжело, по-хозяйски забухали шаги Леонарда Швеллера. Солнце подкатилось к краю небосклона, сладко зевнуло и блаженно погрузилось в розовую перину облаков. Зато Андреа Мускулюс, напротив, поднялся с кровати, с удовольствием потянулся, хрустнув суставами, и отправился ужинать.

Лишь сейчас он вспомнил: по календарю с нынешнего утра вступил в свои права день Добряка Сусуна, иначе Постный Четверг. Скоромное и хмельное, а также блюда из тыквы и баклажанов, любимых овощей Сусуна, нынче дозволялось вкушать лишь самому виновнику торжества. Ну и, разумеется, еретикам, кто не чтит доброго гения. Еще святым праведникам — праведникам малый грех, что блоха коню, а жрать они горазды. Честным же обывателям, истово верящим, что сегодня милостивец съедает их беды-злосчастья без вреда для своего драгоценного здоровья, — этим завещалось постничать.

Во всяком случае, если судить по накрытому Цетинкой столу.

Радовали разнообразием блюда из рыбы. Карп под кисло-сладким соусом, жареные окуньки с хрустящей корочкой, вяленый коряжник, чья плоть вдоль ребрышек блестела фиолетовым глянцем, фаршированный дед-щукарь… Зелень свежая и моченая, огурчики малосольные с хреном, морковь, тертая с орехами и чесноком, грузди и боровики в маринаде с земляничным листом. Разумеется, сыры: овечий броччио, козий валансэ, твердые саллерс и мюроль, плесневелый фурм-де-монтбризон, пахучий тру-де-крю, вымоченный в водке из виноградного отжима, сливочный ливоро…

Пост в доме Швеллеров ценили и уважали, соблюдая до мелочей. Большой кувшин с брагой венчал цитадель аскетизма. Только закоренелый ересиарх отнесет честную бражку к крепким напиткам, запретным в Сусунов день! Трудно было представить, что эта жалкая трапеза предназначена для троих. Однако гвардейцам и лилльским затворницам Цетинка ужин успела подать отдельно.

Никак хозяин гостей ждет?

Если Леонард кого и ждал, то виду не подал. Степенно уселся во главе стола, кивнул гостю. Указал дочери: садись с мужчинами, дозволяю. Прогудел, как положено, краткую благодарность Добряку Сусуну и ухватил лапищей кувшин. Мускулюс отказываться не стал. Даже Цетинка, по случаю праздника, подставила кружку, куда папаша хлюпнул чуточку браги.

— Да будет благорасположен к нам высокочтимый Сусун! Да послужат ему беды наши пищей, столь же приятной и полезной, как яства, что стоят на этом столе! К его пользе, к нашему благоденствию! — витиевато завернул колдун починную здравицу, дивясь собственному красноречию. Вредитель, глаз дурной, а язык дело знает!

Хозяин хмыкнул с одобрением.

Звякнули сдвинутые кружки. Заработали челюсти. Мастер Леонард снова потянулся к кувшину, который в его лапе смотрелся игрушкой, не заслуживающей почтения честных бражников. Но тут в будке залаял Нюшка.

Следом кто-то грохнул кулаком в ворота.

— Заходи, во имя Сусуна! — гаркнул, не вставая из-за стола, Леонард.

На пороге объявился смутно знакомый малефику детина. Кажется, Андреа его встречал в Ятрице. Только была в тот раз на детине форма ландвер-капрала, а не кожаные штаны, испачканные на коленях глиной, и душегрея-стеганка нараспашку. И блевал детинушка в кустах от возмущения селезенки, потому как видел его Мускулюс в воспоминаниях Эрнеста Намюра, любезно предоставленных ланд-майором.

За пять лет капрал мало изменился. Как тебя звали, мил-человек? Фюрке?

Точно, Фюрке.

— Беды прочь, добро в дом, — поздоровался гость. Язык его слегка заплетался: Фюрке был изрядно навеселе. Рыжие усищи капрала (явное подражание майорским!) воинственно топорщились. Нос обонял ароматы постных блюд, глаза блестели оловянными пуговицами. Хотя по облику Фюрке ясно читалось: в гости он зашел со смыслом, а не просто так, ради хорошей компании.

— И тебе полной мерой, капрал. Садись, не побрезгуй. Вместе поститься веселей!

Качаясь баркасом в шторм, гость добрался до стола. Кружка с помощью Цетинки нашлась быстро, а до остального бравый блюститель порядка и сам прекрасно дотянулся. Хлебнув бражки, он минут пять сосредоточенно набивал рот снедью, глотая пережеванное единой краткой судорогой. Похоже, в предыдущем месте бедняге довелось пить всухомятку, занюхивая рукавом. Утолив первый голод, капрал перевел дух. Плеснул себе из кувшина, но вместо здравицы выдал странное: