Подземный левиафан

Сердце стучало в груди словно молот. Уильям полежал тихо, глубоко дыша. Потом попробовал пошевелить пальцами рук и ног — ему показалось, что он сломал позвоночник, что тот хрустнул, словно сухой сучок. Но все было в порядке.

Когда Эдвард Сент-Ивс оторвал взгляд от книги и взглянул в окно, то увидел Уильяма, своего шурина, проворно бегущего к дому на четвереньках. Эдвард поспешно встал и распахнул окно.

— Уильям! — удивленно воскликнул он. — Откуда ты взялся?

Уильям бешено замахал руками, словно комкая невидимую газету, потом быстро и резко указал пальцем через плечо, страшно выпучил глаза и замотал головой. Через секунду он ворвался в дом через черный ход, весь увитый плющом, в растерзанном пальто, и с размаху упал на кухонный стул. Эдвард закурил трубку.

— Решил погостить дома, да? — спросил он. — Устроил себе что-то вроде каникул?

— Верно.

Уильям внезапно снова бросился к двери черного хода и, резко отдернув на ее маленьком окошке занавеску, выглянул на улицу. Ему только что померещилось в щелке между занавеской и краем оконца: кто-то или, может быть, что-то — огромная медная голова или смеющееся детское лицо величиной с купальный тазик — внимательно смотрело на него из-за забора, выследив по оторванным пуговицам и потерянному ботинку. Однако ничего подобного за забором он не заметил.

Эдвард пыхтел трубкой как паровоз — под облаком вьющегося дымка то и дело загорался красный огонек. Уильям катится по наклонной — это было ясно. И не только по потертому пальто без пуговиц и отсутствующему ботинку. Его шурин был бледен и изможден, спутанные нестриженые волосы над ушами торчали на три дюйма. Кроме того, было и что-то еще — косая, жесткая складка рта, выдающая муки многомесячной конспирации и утаиваний.

Уильяму казалось, что в облезающей кудрявыми чешуйками краске на карнизах тихого соседского дома Пембли, в глубоких тенях под облетающими вязами, протянувшими корявые ветви через забор и роняющими осенние листья на лужайку под порывами полуденного ветра, таится предчувствие катастрофы. Он прислушивался, почти не дыша, разбирая и частью понимая кодовое перекаркивание пары черных ворон на ореховом дереве в конце улицы, которые — он видел это даже на расстоянии — следили за ним, подосланные, может быть, самим доктором Иларио Фростикосом.

Тишина надвигающихся сумерек была полна неизъяснимых грозных предположений, похожих на неотвратимо опускающийся кузнечный пресс.

— Что слышно от Пича? — неожиданно поинтересовался он, повернувшись к Эдварду, который задумчиво глядел на телефон.

— Почти ничего. Получили карточку из Виндермеера, месяц назад. Два месяца.

— И что он пишет?

— Ничего важного.

Уильям оставил занавеску в покое, подошел к буфету, распахнул дверцу и достал бутылку портвейна.

— Сейчас все важно, — изрек он. — На прошлой неделе я тоже получил письмо. Что-то затевается. Я совершенно уверен, что письмо читали — отпарили клапан, а потом заклеили снова библиотечным клеем. Я чую его за версту.

Эдвард кивнул. Юмор в таких случаях мало помогал. Безопасней было молчать. А в клинику он решил пока не звонить. Это он успеет сделать в любое время. Но состояние Уильяма действительно ухудшилось. Однако если он немного побудет дома, хуже от этого не станет.

В этот вечер, вернувшись из школы, Джим Гастингс нашел дома отца и дядю, которые уютно расположились в креслах в гостиной. На кофейном столике и на полу под ним были разбросаны годовые подписки «Сайнтифик америкэн» и «Эволюции амфибий», а на сложенных стопкой перед отцом затертом томике избранной поэзии Блэйка и «Луной Амазонки» в твердом переплете лежал скелет маленькой кисти из приливного прудка. Уильям Гастингс был погружен в глубокие раздумья.

На следующее утро с океана нанесло тумана; он клубился над росистой травой двора, капая с ветвей вязов. Уильям стоял у окна, лениво потирая лоб и размышляя о реках тумана, о подземных реках, о реках, несущих свои воды к центру Земли, к подземным морям, где жизнь проявляет себя быстрыми проблесками темных блестящих плавников и гладких спин зубатых китов. Туман на секунду рассеялся, и Уильям моментально прижался лицом к стеклу.

— Эдвард! — взволнованно воскликнул он.

— В чем дело? — Сент-Ивс торопливо вошел в комнату, вытирая руки кухонным полотенцем.

— Взгляни-ка вот на это.

В течение нескольких мгновений за окном не было видно ничего, кроме молочного марева. Затем туман расступился, и Уильям победно указал на лужайку под развесистым вязом.

— И что ты по этому поводу думаешь?

— Что пес все-таки пробрался в наш сад, — раздраженно заметил Эдвард. — Наверно, я оставил ворота открытыми.

Уильям вихрем вылетел из комнаты. Дверь черного хода хлопнула, потом еще раз, и он вновь ворвался в комнату, на этот раз с глазами круглыми, как блюдца.

— Ворота заперты. Но не в воротах дело, черт возьми. Открытые ворота тут ни при чем. Это как раз то, о чем я тебе говорил.

— Ага, — отозвался Эдвард, начиная опасаться, уж не дошло ли и впрямь до этого.

— Я уверен, что Пембли приложили к этому руку. На всем этом дерьме я вижу отпечатки их подлых пальцев.

— По-моему, — ответил Эдвард, не совсем понявший шурина, — кучка нетронута и имеет первозданный вид. Пембли пока рано обвинять. Честно говоря, мне кажется, что ты ошибаешься.

— Они перебрасывают свою собаку через забор, чтобы она гадила на нашу лужайку, ни более ни менее — вот о чем я говорю. Какие уж тут сомнения. Ты наивен, Эдвард, и ничего не замечаешь. А я много думал и наблюдал. И если хочешь знать, то здесь есть связь. Но мы не должны уступать им в бдительности и коварстве.

— Ага, — ответил дядя Эдвард.

— Для начала мы подстрижем живую изгородь вдоль забора. Понимаешь, если укоротить изгородь на фут, то, спрятавшись вон там, за шторой, я смогу видеть всю их гостиную как на ладони. Они примут меня за торшер. Никто ни о чем не догадается. Я собираюсь раскрыть их мелкие каверзы. Им меня не провести — я их вижу насквозь.

И снова дядя Эдвард не знал, как быть — свести все к шутке или вразумлять шурина. Он давно уже взял себе за правило во всем соглашаться с людьми горячими и рьяными, поскольку они в большинстве своем обычно страдали сумасшествием разной тяжести. Вести открытую дискуссию на равных смысла не было.

— В чем конкретно, — спросил он Уильяма, — ты подозреваешь Пембли? Если они строят каверзы, то делают это ужасно ловко.

— Ловко? — фыркнул Уильям с диким смешком. — Да они мне в подметки не годятся. Я их проучу, помяни мое слово. Ты удивляешь меня, Эдвард.

Сказав так, Уильям, видимо, удовлетворенный своим планом стрижки живой изгороди, повалился в зеленое просторное и очень мягкое кресло и, прихлебывая кофе, задумчиво уставился сквозь решетку камина в его пустые, черные от сажи недра.

Внезапно что-то сообразив, он вскинул голову.

— Неужели ты не видишь, что эта рука и рыба профессора Лазарела суть звенья одной цепи? А открытка Пича из Виндермеера? Да здесь голову сломаешь, такая тайна…

Уильям сделал паузу и покосился на свой кофе, потом принялся нашаривать на столе трубку.

— Ты помнишь, — продолжил настаивать он, — второе собрание Общества Блейка? Тот вечер, когда этот университетский болван прочитал нам лекцию об образах рыб у поэтов-романтиков? Как его звали? Как-то ужасно нелепо. Явный псевдоним. Пядинг, так, что ли? Тогда он еще вывел Ашблесса из равновесия. Вспомнил теперь?

— Да, пожалуй, — ответил Эдвард, — тогда действительно вышел небольшой спор. Но никто не срывался. А фамилия того джентльмена была Бадинг. Стирфорт Бадинг. И с докладом тогда выступал не он. Это был Брендан Дойл. А Бадинг совсем ненамного старше Джима и Гила.

— Значит, это был Дойл? Этот маленький заносчивый выскочка? Эксперт по романтикам! Эксперт по многим вопросам, не сомневаюсь! Знаешь, не удивлюсь, если окажется, что это он оставил нам свой автограф под вязом, — широко махнув рукой, Уильям указал на задний двор.