Щит Королевы

С Крадиром, младшим принцем, гораздо проще. Он входил в число стражей Врат, потом выбрал профессию ювелира и после совершеннолетия все свое время посвящает драгоценным камням. Наверно, если бы он был каким-нибудь каменщиком – что у гномов не менее почетно, – я бы даже не писала об этом. Но ювелирное искусство настолько привлекает меня… Родись я гномом, была бы ювелиром. Я вспомнила Стромта, которого видела на гобелене. Крадир сказал, что это был один из самых талантливых мастеров – именно он создал Танцующий Листопад. Он и вправду работал в той мастерской, куда я заглядывала несколько дней назад.

В отличие от Терлеста, Крадир пришел ко мне с маленьким подарком, хотя встреча в Саду и не была официальным приемом. Он преподнес его не на глазах у брата, а когда мы уже собрались уходить. Теперь у меня на руке красуется перстень с маленьким рубином. Рубин будто горит внутренним огнем – это глаз маленького дракончика, который обвивает мой палец. Как ни странно, дракон из-за этого выглядит живым, но не страшным, а будто бы иронично улыбающимся.

– Когда я умру, глаз потухнет, – обронил Крадир. – Наверно, ты этого не увидишь.

Не могу сказать, что меня порадовало лишнее упоминание о быстротечности моей жизни. Хотя, живя в Хор-верке, я уже привыкла к таким словам.

Крадиру интереснее беседовать о вещах куда более понятных, чем плагиоклазы, и мы просто болтали. Он расспрашивал, как мне живется. А потом рассказывал о своем детстве.

Поздние дети… Вьорк унаследовал трон от деда. Молодому королю после войны долго было не до личной жизни. Женился он, когда ему перевалило за четыре сотни. Кстати, ни Крадир, ни Терлест не женаты до сих пор: идут по стопам отца…

Жену Вьорк любил и горько оплакивал ее потерю: она умерла, когда Крадир был еще совсем малышом. Конечно, и Терлеста, и Крадира все баловали – и прежде всего отец.

– Знаешь, ни у кого на свете не было такого замечательного детства, как у меня, – признался Крадир. – Разве что Терлест со мной поспорит. Хотя нет, не станет – с младых ногтей он был таким серьезным, что в основном думал об управлении государством.

– Неужели с самого детства?

– Ну, я, наверно, немного преувеличил, – с улыбкой признался Крадир. – Но лет с восьмидесяти – точно! А вот у меня была другая страсть: камни.

Сдается мне, он воспринимает их как живых существ – как я собак или кошек, которых, кстати, в Хорверке совсем нет. Он столько мне рассказал – кто с кем из камней спорит, кто с кем сочетается, а кто нет, и какую оправу требуют сапфиры или изумруды, а какую – яшма или янтарь…

На прощание Крадир сказал мне:

– Чтобы сделать настоящий подарок, ты должен вложить всю душу. Надо поговорить с камнем, узнать, во что ему хочется превратиться. Надо представить, какой металл лучше подойдет под выбранную камнем форму. Представляешь, если бы твой дракончик был не золотой, а, скажем, палладиевый? Он бы зазнался и думал только о том, что он очень дорогой. Смешинки в его глазах не было бы, это уж точно.

Обедала я с Мэттом и Стради. Про себя я называю Стради «номер три» – он третьим согласился стать моим Щитом, после Мэтта и Гвальда. Он очень молчаливый, и с ним мне сложнее, чем с другими Щитами. Стради полноват, и порой мне даже кажется, что он все время что-то жует – специально, чтобы не отвечать на мои вопросы. Я даже улучила момент, когда его не было в комнате, и спросила Мэтта:

– Скажи, а Стради нарочно избегает разговоров со мной?

– Стради? Избегает разговоров? – На лице Щита появилось выражение искреннего изумления.

– Неужели ты не заметил? Каждый раз, как я его о чем-то спрашиваю, оказывается, что он с набитым ртом…

– Да, покушать он не дурак… Зато сильнее и выносливей меня и Гвальда, вместе взятых. А страсть к еде – его самый большой недостаток, не считая, конечно, болтливости. Поэтому ума не приложу, что это он с тобой такой молчаливый.

Когда я показала Щитам подарок Крадира, Стради загадочно хмыкнул, а Мэтт сказал:

– Драконов кому попало не дарят.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты понравилась Крадиру. И он уверен, что вы будете дружить. Такие подарки дарят… ну… – Мэтт посмотрел на Стради, видимо ожидая помощи. Но тот, по своему обыкновению, тихонечко жевал. – Только близким людям: тем, в ком ты уверен.

Недавно вернулись назад из Мерцающего коридора. Это что-то невыносимо прекрасное. Слезы восторга застилают глаза, мешая рассмотреть все великолепие. Ослепительный блеск… Волшебное сияние… Нет, все не то. Учитель ольтанского не зря хвалил меня, когда я старалась записывать свои мысли: обычно, пока пишешь, верные слова сами приходят на кончик пера, и надо лишь следить, чтобы они располагались в нужном порядке. Но сегодня…

Гномы называют этот штрек как-то по-другому. Кажется, просто по порядковому номеру и еще что-то добавляют – может, имя начавшего разрабатывать жилу… Ну отчего бы не назвать этот прекрасный коридор, наполненный мягким колдовским светом, просто Мерцающим? Нет, названием у них служит какое-то число! Да, еще одно – жаль, что Шенни остался в Брайгене. Оказывается, подданным Ольтании в эти шахты спускаться нельзя. Все-таки гномы такие зануды!

Хотя если не говорить с ними о работе, то они не прочь повеселиться и ничем не напоминают батюшкиного астролога, тоже все сводившего к числам, датам да запретам. Вчера, к примеру, мы с Гвальдом и Мэттом играли в Саду в «мух и пауков». До сих пор не могу привыкнуть к мысли, что им больше ста лет! Ста! Ох, я даже попросила их не называть свой точный возраст. Иначе не смогла бы с ними играть. А ведь кажется, что их слова о годах – это шутка, потому что они ведут себя как мои ровесники: и повеселиться не прочь, и пошалить.

Шенни сказал, что на самом деле они и есть мои ровесники – просто гномы очень медленно взрослеют. Им, как и мне, хочется веселиться, их чувства свежи, как мои, хотя опыта уже гораздо больше. Конечно, перед замужеством мне тысячу раз это объясняли. Но когда сталкиваешься с такой огромной разницей лицом к лицу…

Мы с Мэттом были «мухами», а Гвальд – «пауком». Присев на корточки за толстой колонной, я в упоении наблюдала, как он носится по Саду. (Колонны эти, кстати, растут из пола пещеры. Шенни сказал, что это сталагмиты, а по-гномьему – раабх.) В какой-то момент я потеряла Гвальда из виду – мне казалось, что он за дальним раабхом, и я решила быстро перебежать за соседнюю колонну… Только привстала, как Гвальд ринулся мне навстречу с другой стороны! Мой бедный лоб повстречался с рогом на его шлеме. У меня искры из глаз сыпятся, а Мэтт хохочет над нами до упаду. Мне обидно, а вот Гвальд, по-моему, вовсе не обижается. Еще бы, они с Мэттом лучшие друзья и постоянно подтрунивают друг над другом.

А на меня обиделась Втайла. Она ведь кранчеккайл, и я не могу ей приказывать. Но вчера, когда мы вечером отправлялись на прогулку, я совершила ошибку. Втайла принесла мне шерстяную накидку. Я стала убеждать ее, что мне будет жарко, но она настаивала на своем. Конечно, я знаю, что после захода солнца в Саду холоднее – как-никак он почти на поверхности. Но если бы я просто попросила ее принести мой легкий плащ… И объяснила бы, что не так чувствительна к холоду, как ей кажется… Наверно, она бы улыбнулась и не стала спорить. Но я вместо этого топнула ногой и сказала довольно зло: «Я приказала тебе принести плащ! Почему ты этого не сделала?» Втайла молча положила передо мной и то и другое, повернулась и ушла, не говоря ни слова. И с утра ничего не сказала, кроме «Доброе утро, моя королева». Да уж, доброе!.. Шенни был огорчен и недоволен мной – теперь надо очень постараться, чтобы вернуть расположение Втайлы, потому что она вольна не быть моим кранчеккайлом. А далеко не каждая гномиха говорит по-ольтански. Только ли в этом дело? Нет, конечно… Честно говоря, я уже к ней привязалась.

Это правильно – королева должна добиваться расположения своих слуг. То есть кранчеккайлов. И лучше знать наверняка – хорошо к тебе относятся или плохо, любят или нет. У гномов с этим просто. Они почти не умеют скрывать свои чувства (хотя чувствительными их не назовешь, это уж точно). При дворе Нельда я никогда не могла понять, как ко мне относятся. Даже второй повар, оставлявший мне сладкие булочки, делал это, оказывается, по просьбе своего двоюродного дяди, главного конюха, который интриговал против камердинера. А камердинер этот очень меня не любил. Кстати, мне бы нипочем не догадаться, как он ко мне относится и из-за чего, если бы не один подслушанный разговор… Ну ладно, хватит невеселых воспоминаний. В Альдомире об этом писать было нельзя, а в Брайгене – не нужно.