На этом берегу

— Извини, я тебя разбудил. — Голос был очень хриплым, слова давались с трудом. — Я сам виноват, знал же, что нельзя оставлять все так, но не смог…

Из несвязных фраз Риан понял, что повязку тот не менял и вообще ничего не сделал, только смыл грязь, а теперь раны, видимо, воспалились и дали о себе знать. Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга. Во мраке землянке, только и можно было различить, что миндалевидные овалы блестящих глаз, словно говорящих без слов.

— Ты что не промыл раны? — Риан поразился беспечности родича.

— Я понадеялся…, раньше ничего не случалось… — он помялся, но потом все же произнес, — я не хотел повязку отдирать, она присохла — нехотя признался он.

Это были первые искренние слова, произнесенные здесь. Гилд дышал часто и с трудом, он и не думал о помощи, он просто сказал правду первый раз за долгое время.

— Ничего, само пройдет. — Попытался успокоить он, видимо, самого себя. — Можно я полежу у тебя, я не смогу утром уйти, мне очень плохо…

Это прозвучало беззащитно, почти по-детски, Риан даже опешил. Видимо боль на какое-то время обнажила что-то надежно скрытое годами, и сейчас его гость говорил то, что думал.

— Повязку нужно поменять, рану промыть и выпить снадобья. — Сказал Риан, тоном не терпящим возражений.

Он не знал, разозлиться ему, возмутиться, или просто промолчать. Он встал и начал собирать все необходимое для перевязки.

— У меня само пройдет… — попробовал вывернуться Гилд.

— Раздевайся. — Решительно сказал Риан, сказал без всякой злости и раздражения. Самое удивительное состояло том, что раньше он бы сорвался на крик, ругался бы и кричал на бестолкового парня, не способного позаботиться даже о самом себе. Риан сам себе удивился. То ли лесное отшельничество изменило его натуру, то ли он незаметно сам изменился.

Гилд с усилием приподнялся и начал стаскивать с себя рубашку.

— Спасибо тебе… — произнес он совсем тихо и посмотрел на родича, будто пытаясь, что-то понять, прочесть по его лицу. — Я все понимаю, но знаешь… иногда становится все равно.

Он словно ждал ответа на невысказанный вопрос и, в то же время боялся его услышать.

— Мне — не все равно. — Сказал Риан.

Сказал и снова замолк на какое-то время, словно прислушиваясь к чему-то далекому, и слышному только ему одному.

— Если я сейчас не почищу твои раны, они загниют, и ты можешь лишиться ноги или руки. От небывалой длины своей речи Риан закашлялся.

— Я знаю, — словно эхо отозвался Гилд. — Ты прав… лучше я сам оторву повязку.

Он все же справился с рубашкой, сняв ее и, помогая себе зубами, начал развязывать повязку на плече. Риан видел, что на теле родича есть шрамы и рубцы. Тонкие линии порезов и более широкие от колющих и режущих ран, причем, судя по виду, их не пытались залечивать. Они выглядели так, словно зажили сами, не стягивая мышц, не мешая движениям, и все, дальше их никто никогда не лечил.

— Зачем срывать повязку? — не понял Риан. — Ее же можно размочить.

На лице альва сменилась целая гамма совершенно непонятных Риану эмоций, наконец, он снова поблагодарил его непонятно за что, и добавил:

— Понимаешь, я был в гарнизоне, у людей. Я знаю, как они отдирают повязки вместе с мясом.

— Ты был в плену? — Риан похолодел.

— Нет. Они делают это со своими ранеными. После такого лечения многие умирают, прямо у эскулапа на столе.

— Они любят причинять боль. — Убежденно отозвался альв, непроизвольно дернув головой.

Риан знал о боли все, ну или почти все. Все что может знать живое существо. Тысячи всевозможных оттенков, десятки тысяч всяких сочетаний, и даже давние отголоски, и даже предчувствие будущих ощущений. Мастерство палачей выточило из него совершенного знатока, не ведающего ошибки. Эти знания были выжжены огнем, вбиты плетьми, кнутами и обычными коваными сапогами, сначала на его теле, а когда не осталось телесных свидетельств, тогда они проявились где-то внутри.

Риан дал ему пригубить приторно сладкую настойку из своих запасов, и все ощущения быстро притупились, стали отзвуком, бледной тенью, ушедшей за грань сознания.

— Тебе не будет больно, — заверил он, — мы размочим повязку, поверь мне.

— Правда? Мне тоже казалось, что у нашего народа должны быть другие методы.

— Ты что, никогда не жил среди своих?

— Почему, жил… давно…

Энтузиазма в этих словах было не много, но от разговора взгляд у парня прояснился. Он оперся спиной о стену, и, полусидя, с интересом наблюдал, как Риан разводит в теплой воде какие-то снадобья. Они поговорили о травах, оказалось, что Гилд тоже знает в них толк. Правда, его познания были разрознены, и большей частью касались сиюминутных нужд: остановить кровь, ускорить сращивание тканей, снять воспаление. Он посмеялся, сказав, что экспериментировал на себе, и всегда получалось довольно успешно.

В землянке было прохладно, но из-за жара холода Гилд не ощущал. Когда Риан подошел к нему с водой, он с трудом подавил желание отпрянуть, видимо, это был въевшийся годами инстинкт, избавиться от которого было не так просто. Вначале он был очень напряжен, хотя боли и вовсе не чувствовал, но, по мере спокойных и уверенных движений родича, чуть расслабился и стал наблюдать за ним с интересом. Он больше не ловил себя на том, что хочет вырваться и убежать.

— Давай я подержу воду, — не слишком решительно предложил он.

Когда же Риан дошел до последних слоев повязки, альв даже не дернулся, хотя под пальцами врачевателя показалась кровь. Он сидел, не шевелясь, словно боялся вспугнуть что-то повисшее в воздухе, и самое удивительное, что Риан тоже чувствовал эту тонкую, слабую ниточку, словно паутинку, связавшую их.

Рана была глубокая, воспаленная по краям, и начинала гноиться. Сначала Риан избавился от гноя, потом осторожно промыл ткани, стараясь касаться как можно легче. Холодная, пахнущая дегтем мазь должна была за несколько дней снять воспаление и уменьшить страдания. Особенно, если регулярно менять повязку.

— Тебе больно? — спросил Риан, удивляясь притихшему родичу.

А ведь ему должно было быть больно, но тот даже не покривился, напротив, у него на лице застыло странное, чуть удивленное выражение.

— Нет, ничего… — рассеяно произнес Гилд. — У тебя отлично получается. Меня никто никогда не лечил.

— А как же люди?

— Я сбежал от их экзекуции.

Он улыбнулся, сидя все так же неподвижно, глядя на Риана блестящими от жара глазами. Кости и сухожилия у него были целы, а вот мышцы арбалетный болт порвал изрядно. Риан отметил пор себя, что парень не скоро сможет натянуть лук, да и биться сумеет не скоро. Впрочем, Гилд не был воином, прирожденным воином, и сложись его жизнь иначе, вернее случись ему родиться в более благословенные времена, возможно, руки альва и вовсе не коснулись бы рукояти меча. Риан же в свою очередь всегда был воином, избрав стезю бойца еще в детстве. А потому видел, что у Гилда иная, чем у него самого, память тела, а взяться за оружие его вынудила жизнь.

Закончив с рукой, Риан решил заняться ранением бедра, но тут парень снова напрягся, его расслабленное состояние прошло, он посмотрел на Риана и сказал почти просительно:

— Лучше я сам. Там ничего серьезного, просто порез. Не надо, ладно?

С этими словами он отвернулся к стене и стал неловко развязывать шнуровку штанов.

Настаивать Риан не пытался. Эльфы, вообще, стеснительный народ по природе своей. Обнаженность слишком деликатная вещь, слишком личная, как мысли или чувства. На взгляд альва, это проистекало от цельности натуры. Кто станет обнажать перед незнакомцем свои помыслы, свои самые потаенные уголки души, пусть даже этот незнакомец спас совсем недавно тебе жизнь? Никто. Так почему должно быть проще снять перед чужаком штаны?

Риан поставил перед Гилдом миску с отваром, чистые тряпицы, и деликатно отвернулся, благо было чем заняться помимо разглядывания голых ног гостя. Парень вздохнул с облегчением, он был очень благодарен своему нежданному знакомцу за то, что тот проявил понимание, за то, что ему не надо ничего объяснять и можно просто быть самим собой, таким, как есть. Он уже отвык от того, что так бывает, и бесконечно устал от чувства затворничества, замкнутости внутри себя, когда каждый твой шаг, каждый поступок могут быть восприняты враждебно и поняты совсем не так. Среди людей он был в постоянном напряжении и со щемящей грустью вспоминал, как спокойно чувствовал себя, когда жил один. Конечно, и тогда были трудности, хватало опасностей, докучало одиночество, но он об этом забыл, а вспомнил лишь уйдя из гарнизона, когда тишина и безмолвие леса снова сомкнулись над головой.