Буря

Вероника, на несколько мгновений замерла, созерцая эти вросшие в землю изваяния; а Ячук легонько дернул ее за ухо, и пропищал:

— Ты что же, заморозить меня совсем что ли решила?.. Что на них смотреть то — вот вернется Эллиор, и расколдует их.

Вероника протиснулась между двух стволов-исполинов, и пошла уже по маленькой ледяной тропке, неведомо кем проложенной среди наползающих друг на друга, похожих на многометровых толстые щупальца, корней. С каждым шагом ледяной свет мерк, сгущалась тьма…

— Я, глядя на них, как раз и задумалась об Эллиоре. — молвила Вероника. — Где-то он теперь?

— А, скорее всего возвращается! Его уж столько времени не было, что он весь свет должен был обойти, а значит; нашел заклятье, чтобы расколдовать Мьера, и этого… Сильнэма. Конечно — это я Сильнэма заколдовал; я, стало быть, виноват — но, если бы не покрыл его этой паутиной, так бы он нас всех заморозил… Впрочем — что прошлое то вспоминать? Я, главное, чувствую, что возвращается наш Эллиор.

— А вот я ничего не чувствую… Ну, да ладно, поживем-увидим.

На длинных темных ресницах Вероника засеребрился иней; бледная кожа, несколько порозовела, но все равно оставалась облачно легкой, призрачной; делающей Веронику похожей на некий призрак этого леса. Но очи… очи — и в этом мраке, да холоде они оставались главенствующими в ней.

Она уверено шла по этой ледяной тропинке, и, чем больше сгущалась вокруг нее мгла, тем больше наливался розовым цветом маленький Ячук. Он был подобен светлячку пристроившемуся на ее плече…

В то самое время, когда Вероника вспоминала про Эллиора, Хэм и Сикус ухаживали за теми плодами, которые, в основном благодаря усилиям хоббита и прокармливали их все это время.

Началось все еще, когда только они в этом тереме появились. В ледяной кладовой у Сильнэма нашлось немало оленины, и зайчатины — (то, что он добыл в дальних своих вылазках) — но этого хватило бы на месяц, может — на два, да и не одним же мясом питаться! Тут очень кстати нашлись в кармане Хэма зернышки — а дело было в том, что в один из последних дней Холмищ, он помогал своим братьям грузить мешки с зернами в телегу, и вот хоть по одному зернышку от многих овощей сохранилось. Была и морковь, и редиска, и картошка, и свекла, и укроп, и даже перец… много чего было, но особенно он обрадовался зернам пшеничному и ржаному, над которыми он целый год корпел, и никого к ним близко не подпускал… Теперь высилось уже целая поляна, плотно засеянная этими растениями. Надо сказать, что и место было выбрано удачно: один из нижних проходов вел в глубинную пещеру, некогда ледяную, теперь же, от проходящего сверху златистого, солнечного света — круглый год теплую; оттаяла и почва — получилось небольшое поле, все плотно засаженное, круглый год приносящее плоды. Стены были гладкие, от одной до другой — не менее сотни шагов, а из под купола, свешивался сталагмит, который за века так окаменел, что почти и не таял от тепла, зато сам стал подобен золотистой длани солнца, которая упиралась прямо в эту землю.

Растения, которые между этих стен поднимались, стараньями Хэма образовывали аккуратные ряды. Причем все было рассчитано так, чтобы каждый день дозревали новые. Так те грядки, которые были убраны недавно, еще чернели голые; на других же поднимались молодые тоненькие ростки, на иных же травы уже взросли, и таковых был даже некоторый переизбыток. В центре залы, как раз там, куда опускался золотистый сталагмит, чернело озеро. Вода в нем была холодная; и образовалось это озеро не только от оттаявшей земли, но и от той небольшой, но постоянно бьющей из сталагмита водяной струйки. В этом озере водились те слепые рыбы, которые наловил некогда Сикус из полыньи, пробитой в туннели. С тех пор он и заделался главным рыболовом: и вообще любил сидеть у озера, и смотреть, как плещутся в темной воде серебристые рыбешки.

Вот и теперь, стал Сикус обрабатывать те грядки, которые были поближе к воде, да так и замер, созерцая эту черную, непроницаемую поверхность. Вскоре к озеру подошел запыхавшийся Хэм, и склонившись над водою вымыл в ней сначала руки, а потом — две внушительные морковки. Одну протянул Сикусу, другой принялся хрустеть сам, и приговаривал при этом самым добродушным голосом:

— Какой же ты стал замкнутый в последнее время, Сикус! Нет — ты всегда был замкнутым, но в последние месяцы — это становится совершенно невыносимым. Ты все время говоришь с какой-то мукой, с боязнью перед нами; будто мы враги тебе. Особенно ты боишься Вероники; я заметил — ты даже взглянуть на нее боишься. Скажи — быть может тебя гнетет какое-нибудь воспоминанье из прошлого? Ты скажи, хоть мне — ведь, я же твой лучший друг. Если стесняешься Вероники или Ячука — так они далеко. Никто тебя не услышит. Ты скажи, облегчи свою душу; ну а я пообещаю, что никому твоей тайны не раскрою…

Хэм, смотревший все это на темную поверхность; на блесчущих время от времени в черной глубине чешуйках, и предположить не мог, какое действие возымела его речь на Сикуса. А этот скрюченный, горбатый человечек при первых же словах весь перегнулся, весь задрожал мелкой дрожью; испарина выступила на его бледном лице. Он едва не застонал, однако, каким-то неимоверным усилием смог сдержать свой мучительный стон. Губы его плотно, до синевы сжались, а спрятанных под нависающими надбровьями глазах вспыхнула такая ненависть, что он, отвернулся, дабы не почувствовал хоббит этого, полного ненависти взгляда.

Хэм обернулся, когда треснула переломилась, сжимаемая в Сикусовых руках морковь. Этот скрюченный болью человек, мгновенно развернулся боком; да еще уставился в землю, опасаясь, что хоббит увидит его искаженное лицо…

— Так что же с тобой? — спросил хоббит.

Тут Сикус глубоко вздохнул; и прошипел не своим, а каким-то темным, безумным голосом:

— Что со мной, спрашиваете?!.. Да я… Да я вам сейчас Все скажу…

Тут он резко оборвался, весь передернулся; от напряжения сжался в какую-то мучительную дугу — казалось, дотронься до него теперь — и он весь разорвется. И вот он уже привычным, сдержанным, неискренним голосом говорил:

— Вот — не пойми что, видите ли, уважаемый, из меня вырвалось. С кем не бывает, Хе-хе! Вот вы думаете, наверно, в чем причина такого яростного, я бы даже сказал безумного вопля; а я вам скажу: испугался чего-то, не пойми чего, вот и возопил… Но теперь то все нормально, недоразумение погашено, и, искренно надеюсь, на века забыто…

— Подожди, подожди — все не то ты теперь говоришь. — молвил, подходя к нему Хэм.

И только рука хоббита легла на это тощее, трясущееся, натянутое на кости плечо, как Сикус аж взвизгнул, и в одном прыжке отлетевши метра на два, повалился на грядки, среди созревших качанов капусты; и теперь уж не мог совладеть с собою; все, так долго сдерживаемое, теперь начинало прорываться. Его лицо было искажено до неузнаваемости, он больше походил на какое-то чудище выбравшееся из подземелий, чем на человека. Он, точно клешнями взмахивая своими костлявыми ручками, визжал на каком-то безумном истеричном пределе, дальше которого уж должны были бы разорваться его голосовые связки — а у Хэма даже в ушах заложило, от этого безумного воя:

— Что?! Что со мной случилось ты спрашиваешь?! Что же: я отвечу! ДА!!! Да — это ты хорошо сказал, что никого рядом НЕТ!!! Уж я то теперь все выскажу. ДА — и все что задумал сделаю! Да — я Сикус, и я теперь Свободу получу! Что: не понятно я говорю, не так, как обычно?! Ну, ничего — сейчас ты у меня все поймешь!!!.. Знаешь, что я вас ненавижу; Да — люблю и ненавижу и люблю больше, чем кого бы то не было! Почему Люблю — ты давно знаешь, я много раз об этом говорил! Но теперь уж выскажу и про Ненависть свою! Знаешь ли Ты, что я все это был вашим рабом?! Да — рабом! Я все-время вынужден был подстраиваться под ваши правила, все время трепетать пред вами такими Хорошими! Стой — не говори ничего: ты уже достаточно наговорился, теперь и мой черед пришел!!! Вы такие хорошие, правильные, светлые; а я вот все это время чувствовал, что внутри меня тьма! Ясно — я ненавидел, за то что вы такие хорошие; что вам все время так хорошо, что вы все время ведете такие умные спокойные беседы и вам хорошо от этих бесед, а вот мне приходится, скрывать свою боль; с мукой услаждать вас, этими Хорошими речами! А во мне только боль все это время была — Ясно, Ясно вам?! Я ненавижу вас, за вашу доброту, за умные ваши речи!.. Мне была противна моя прежняя жизнь, я хотел стать таким, каким был в самом ее начале — в детстве! Но мне не удавалось — я понимал, что это все обман, что никогда мне лица изувеченных по моему приказу! И я понимал, что уж если я не могу себе простить, то и вы то тем более! Вы могли убедить себя, что вы меня Любите! Но никогда не могли вы на самом деле, то есть, в самом сердце своем, полюбить меня такого — всю жизнь лгавшего, отправлявшего десятки, сотни на муки и на костер!.. И я знал: все это время знал, что в глубине сердца, вы меня, все равно презираете! И каждый день, со все большей болью я чувствовал, что чужд вашему обществу хороших. И я ненавижу вас, за то, что вы такие хорошие, за то, что вас не гнетет, не мучит, то же, что и меня! За то, что вы никогда этого не совершите; и еще будете думать, что был вот такой — погубивший сотни, а потом вдруг исправившейся! Еще, чего доброго, в пример меня ставить станете! Ненавижу вас! Вот вам моя любовь — вот получите!..