Мой замок

– И как мы обозначим их статус? Объявим всем, что они – рабыни?

– Дорогой мой, да никому объявлять не надо! Это им самим важно, а остальным совершенно все равно. Или ты думаешь, что твой Маркус, или Тэм, или Герт Ладри пойдут их насиловать? Или станут обзывать дурными словами? Все, что действительно необходимо – это, как ты сказал, обозначить их статус. Наглядно! Чтобы всем было видно. Чтоб эти девушки знали, что это всем видно, и были полностью уверены в своем положении

– Рабский ошейник, что ли? Не желаю я возрождать этот обычай.

– Да не ошейник, что ты! Нечто вроде повязки. Или просто бантика в волосах. Определенного цвета, что ли... Яркий. И чтоб не уродовал.

– Может, лучше знак на одежде?

– Можно так. Только форма знака не так уж заметна издалека, а нам важно, чтобы было всем видно... Не будем нашивать каторжный ромб!

– Значит, цвет. И какой же?

– Еще не знаю... Надо будет проверить, какой материи у нас большее всего, и какую краску легче всего купить. Давай отложим решение, а сейчас я займусь их устройством.

– Не надо, – задержал графиню ее супруг, – все и так уже делается. Я приметил через окно Эвлалию с ворохом полотна. Она шла туда. И Тэм Личи там. Он растопил очаг.

– А где мы их поместим? В первом этаже башни?

– Сегодня да. Выспятся в тепле. А завтра Тэм едет в Борнхауз, я так и собирался его послать, и сможет уже забрать девочек и малыша. Чем меньше они пробудут с твоими блудницами, тем лучше.

А для остальных шести больше подойдет второй этаж, что стоит пустой. Туда ведет люк, который можно охранять. И боковая дверь на галерею, и еще потайная.

– Ты хочешь их запереть?

– На первые дни, обязательно. Не забывай, должен приехать монах, и вообще, не представляю, что скажут об этом власти города.

– Исчезновение нескольких уличных женщин никого не взволнует.

– Оно взволнует нашего дорогого Джона. Он ведь все видел, правда?

– Как я могла от него скрыть?

–...и непременно поделится с добрым Пьером, коротая время в пути.

А кроме того, он мог сообщить даже герцогу Саймнелу.

– А тому какое дело до этого?

– Никакого, конечно. Но он не упустит случая навредить нам. Любое лыко в строку! Мол, графиня Арден потворствует падшим женщинам и увозит их, чтобы утолять нечестивую похоть своего мужа...

– Да ты что?!.

– Дорогая, я просто осторожен. И поэтому покажу брату Пьеру всех шесть чистых, скромных, живущих в уединении бедных грешниц, которых благочестивая дама склонила к раскаянию и наставила на путь истинный. А грешниц придется застращать, чтобы ни единого слова не говорили. Мол, запретила ее светлость, пока не научатся скромно и достойно беседовать. Напугать по-настоящему, чтоб верили и молчали. Им не повредит. Я понимаю, ты их больше жалеешь, чем осуждаешь, но я так тщательно отбирал людей в команду, чтобы хама какого-нибудь не пригреть. Все наши слуги – люди по-своему благородные, возьми хоть Эльфриду, хоть Эгона-кузнеца или Тэма с Маркусом. Про Джарвиса я уж не говорю, он достойнее любого лорда. И молодежь, что в помощниках у Дерека или Ладри, тоже не из низов. Простые, но славные ребята.

– Я знаю, милый.

– А от этого пополнения легко перенять нрав городского дна, язык рыночных торговок. Сквернословие. Более того, оказавшись с первого же дня в обществе многих мужчин, эти дамы заважничают. Все наши уже истосковались по женскому телу. Может, некоторым и удалось урвать утешение у девушек Темелин или у местных женщин, но это капля в море. Презренная профессия может неожиданно оказаться уважаемой и необходимой. И не потребуется быть настоящей леди, чтобы рыцарь оказал ей честь... Сама понимаешь.

– А что, сидение взаперти поможет?

– В какой-то мере. Посидеть в башне две-три недели, прясть кудель и шить платья... Словно в монастыре. Надеть небеленое полотно, грубое сукно. Все чистое и незапятнанное. Нетронутое... После грязи и унижений, одеться в чистое – это возвращает достоинство. Со мной так было. Я знаю. И вспомни, точно так же было и с Роландом.

– Что ж, я согласна...А кстати, о нашем Роланде. Ведь он над рабами начальник. Значит, и новых принимать ему. Надо бы ему сообщить о нашей идее насчет отличительного знака.

Но в тот день леди не смогла поговорить со своим верным пажом. Ее сморила усталость. Потом пришли прочие хлопоты, пришлось спешно собирать приданое для двух девочек и пятилетнего тихого малыша, у которых в помине не было никакой обуви, а из одежды только мешок с дырками.

Честный Тэм Личи наотрез отказался везти голого ребенка и упросил Роланда выменять для него в Баттеридже какую-то детскую одежонку. Одна бедная семья отдала тулупчик умершего сыночка за две пары сапог для двух старшеньких, и бывшему наследнику лорда пришлось скакать назад в замок, чтобы, переворошив весь багаж друга Родерика, отыскать требуемое.

День был такой суматошный, что леди едва сумела выкроить полчаса, чтобы поговорить с отъезжающими и строго-настрого наказать Тэму заботиться о ребятах, а девочкам – слушаться дядю Тэма беспрекословно и ни в чем ему не перечить.

Потом ждали монаха Пьера, тщательно уничтожив следы женского присутствия в первом этаже башни.

Потом встречали его...

Наступил и отошел праздник. Роланд, как признанный живописец – а как же, в самом аббатстве стены расписывал! – занялся устройством временной часовни с помощью своих друзей-плотников и энтузиаста Родерика. Результаты его усилий вызвали всеобщее восхищение по очень простой причине: почти никто больше не знал, как украшаются к Рождеству церкви, лишь он один хоть в детстве видел этот обряд и кое-что помнил. Так что во время праздника к нему стали относиться с куда большим уважением, чем до того.

С благоговением слушали брата Пьера. Для Родерика католические молитвы были чем-то обязательного урока, не зная которого, ученик заслуживает позора. Голос его пока не ломался, хотя этого ожидали в новом году, и он мог с воодушевлением поддержать благочестивого монаха в его певческих подвигах.

А Роланд не пел. Для него молитва была прямым разговором с богом. Он старался воскресить образ матери, вознести ей на небеса свою боль и тоску, найти утешение, попросить совета.

Во время праздничной службы он намеренно не выходил вперед. В дальнем ряду, возле дверей, где голос монаха мешал меньше, он стоял и молился беззвучным шепотом...

И неожиданно встретил понимающий взгляд. Еще одного человека не интересовал брат Пьер и его музыка.

Это была молоденькая графиня.

Хайдегерд вообще не была христианкой. Она покладисто уступила матери и отцу, приняв крещение перед отъездом в Англию, но к вере была полностью равнодушна. Честно говоря, для нее такой предмет, как религия, был совершенно умозрителен. Латинские тексты, милые сердцу брата, она вообще пропускала мимо ушей. Старательно певшие слуги походили на необученный бродячий театр, переполненный мало талантливыми актерами.

Поэтому поведение Роланда показалось ей необычным. Этот юноша в самом деле жарко молился!

Под внимательным взглядом юной леди он покраснел. Как раз в тот момент он умолял святую великомученицу Хильду послать своему сыну любовь, жену, счастье. Не оставлять на всю жизнь одиноким, без роду-племени. И вот на него смотрит прекрасная девушка.

Он стеснялся ее. Став с первого дня любовником ее матери, а теперь связанный с ней словом, Роланд бессознательно избегал юной Хайди, чтобы она не узнала о его грешных делах. Девушка казалась ему воплощением целомудрия и чистоты. Разве он, измаравшись в грехе, смел поднять на нее глаза?

В ту ночь оба не сказали ни слова.

Рождество прошло. Заточенные девицы жили в запертой башне. Им досталось новое занятие: ткать полотно. Как оказалось, одна из старших была в прошлом женой ремесленника и умела ткать. В замке нашлись старые кросна. По их образцу сколотили еще несколько. Это было для всех полезно, и бывшие обитательницы трущоб осваивали профессию с должным старанием. Вопрос об их статусе временно был отложен.