У подножия вечности

И, получив подтвержденье, ответило дерево Галбурвас:

– Вслушайся в себя; сердце не обманет. А дойдя, попроси Его вернуть жизни несомненность!

Тихий шепот, неслышный почти… и нельзя осознать: перед чем же бессильно одолевающее все?

– Тебе ль просить помощи, всемогущее? – не удержал вопроса.

– Две половины целого есть жизнь и смерть, – воплощается в журчании листьев ответ, – и суть смерти в несомненности возрождения жизни; если же страх смерти превозможет стремление жить, то сомненье заставит отрицать смерть… и приходит неверие в жизнь…

Мерцающий шепот ветвей… бесконечность Жизни…

– Слепить и скатать, породить и проводить, никому не отдав сверх меры, – вот суть, а другой нет, и за порогом вновь жизнь, но уже не твоя… а Чужие, смутив простоту веры, увлекли людей в ложь отрицания смерти. И надломилась сила моя, когда к живому телу моему прибили живого во имя сомнений в простоте…

Всхлипнуло дерево. Тяжелая капля пала и разбилась у ног в прозрачное зеркальце. И увидел там Ульджай: люди, глупо смеясь, бросаются под изукрашенные колеса, умирают, чтобы жить дальше, и рыдают в бессилии дети-ветви извечного древа, обструганные, обтесанные, превращенные в плахи и колья, и в столбы с перекладиной, и в кресты, кресты, кресты – во имя сомнений, отрицающих смерть…

Высоко-высоко над твердью тяжко вздохнуло дерево Галбурвас:

– Иди. И, встав перед Ним, скажи: никогда слабость сомнений не утвердит жизни!

Высохла, не оставив следа, зеркальная слеза. А Ульджай пошел дальше, и угасающий шепот слышался за спиной, пока не стерся совсем в надрывной тиши…

А темно-желтый диск клонился к горизонту, понемногу наливаясь пурпуром, и уже давно не палил, но грел слабее и тише, с трудом проникая сквозь густеющую предночную пелену; прибитая росой, оседала пыль, и копошились в грязи хлопья ползучего тумана. Мгновения сделались огромными, и шаги увязали в них – и было так, пока не различил Ульджай впереди невнятный темный бугорок, медленно продвигающийся к солнцу.

Человек это был! Не огонь и не дерево, но человек! – и почти побежал юноша, торопясь нагнать и избавиться от одиночества. Но не успел еще нагнать, как покачнулся идущий впереди, треснул высокий посох-опора, и ничком рухнул он в прибитую росой пыль. И пока не приподнял нетяжелое тело подоспевший Ульджай, так и не сумел подняться путник, как ни старался. Ибо был ветх и немощен, а искривленные ноги с уродливо выпирающими буграми коленей не способны были помочь сгорбленному костистому телу…

И ужаснулся Ульджай, ощутив брезгливую жалость.

Липкие сивые колтуны, перехваченные обручем, свисали с висков несчастного; черные обломанные ногти, вросшие в кожу, венчали заскорузлые, в неотмываемой грязи, пальцы, и дыхание беззубого рта обдавало зловонием…

Что есть страшней одинокой старости?

Но нечистое рубище, кое-где наскоро заплатанное незаботливой рукой, сияло некогда серебряным шитьем на пурпуре; важно ли, что от времени и грязи краски поблекли?

Но погнутый обруч на остатках волос отливал исцарапанным золотом, и подобной работы не доводилось видеть Ульджаю даже в городах хитроумных мастеров чжурчжэ!

Но надломленный посох, валяющийся поодаль, светился умирающим отсветом, и останки его, странно и криво изогнутые, не просто походили на молнии, но были ими…

А лицо, суровое и резкое, хоть почти уничтоженное старостью и недугами, оставалось все же ликом побежденного властелина, потерявшего все, но не научившегося просить. И когда приоткрыл глаза тяжко дышащий старец, вздрогнул Ульджай, ибо в темных колодцах далекими, уходящими бликами отблескивали мощь отца огней и мудрость дерева Галбурвас… но никто вышедший из степей не сумел бы понять, с кем свела его дорога…

– Кто ты, сэчен? – почему-то негромко спросил Ульджай, и внезапная робость заставила не отказать нищему бродяге в почетнейшем обращении.

Слабо шевельнулись бескровные губы в попытке ответить, но лишь хриплый стон вырвался из порванной кашлем глотки. И, даже не разобрав слов, почувствовал Ульджай весь ужас тоски, и полынный привкус обиды, и тяжесть груза неисчислимых потерь.

– Где… дети… мои?.. – услышалось все же.

И сквозь липкую мглу рванулись было на зов – защитить! поддержать! – зыбкие призраки… златокудрый юноша, изготовивший серебряный лук, и мускулистый гигант, окутанный гривастой львиной шкурой, и дева, вскинувшая над высоким шлемом тяжкий щит, украшенный жуткой головой демона… но исчезли, бессильные, не сумев разорвать оковы теней, потому что и сами давно уже стали всего лишь обрывками тени…

А старик и не видел того, на счастье свое; отвалился вниз подбородок, и глаза вмиг потускнели, застывая, и хилое тело обмякло, став тяжелым и неживым, разве что хрип пока что урчал глубоко в груди. Стало бессмысленным сочувствие и ненужной помощь… и трижды еще озирался Ульджай, пытаясь различить там, за спиною, в густеющей тьме, чуть подсвеченной умиранием посоха-молнии, крохотный бугорок отстрадавшейся плоти, бессильно опавшей на жесткую твердь.

И долго потом не было ничего, целую вечность, а возможно, одно лишь мгновение. Тьма смыкалась за путником, а впереди никак не угасал закат, оплетая чернеющую синеву перекатами пунцово-багряно-розоватых волн. Лишь когда солнце наполовину исчезло, а тени стали громадными и уже не ползли, а шли во весь рост, уверенные в своей силе, вынырнула из ничего, заступив путь, каменная глыба, сложившая грубо обтесанные руки на выпирающем животе.

Пробежал по Ульджаю холодный ощупывающий взгляд, словно комок мокрой слизи мазнул, и чуть потеплел, удовлетворенный. И не было страха: много в Великой Степи таких истуканов, и каждый при жизни был человеком, не больше, камнем же стал, утвердив на века в памяти племен доблесть свою. Привычным, как юрта, был камень, и не угрожал ничем. А просто спросил:

– Все ли ты понял на пути к Нему?

И ответил Ульджай без лукавства:

– Нет!

Кто постигнет гуденье Огня?.. кто разберется в шелесте дерева Галбурвас?.. слишком древней была их правота, чтобы смог понять ее человек; да, они говорили с ним и наставляли, напутствуя, но теперь стало ясно! – обращались не к нему, Ульджаю, но к иному, далекому, предстать пред которым не смели, ибо, не имея сомнений, не сомневались и в превосходстве Его, а презирая слабость, не желали быть слабыми перед Ним.

Лишь устами их был призванный идти, а должны ли уста сознавать суть того, что произносят?..

– Да, всего лишь уста! – без усмешки подтверждает из мглы неподвижный каменный лик. – Но уста справедливости, которая – сила. Возьми!

Тяжело легла в ладонь рукоять меча. Лишь наполовину был обнажен темный клинок, навеки увязший в каменных ножнах, и не имел силы выйти на волю и утвердить правоту простоты.

– Слабость сомнений ничтожна, но спутанная их сетью мощь не способна побеждать. Приди к Нему; пусть Он обнажит…

Кормились угасающим закатом смолистые тени, и ползла по груди идола уже не вечерняя мгла, а тьма побеждающей ночи.

– Иди! Теперь уже близко…

…И не солгал истукан. Почти тут же, за спиною его, обрывалась дорога. Завершался закат, и зачинался рассвет, а на грани их, несовместимых, распростерлась первая ступень лестницы, ведущей к Подножью. Ничто не отягощало больше; каменный меч удобно прилег на плечо, ничему не мешая. Оставалось только шагнуть…

Но не видел уже Ульджай, что с другого края пустоты, из рассвета в закат, спешит некто, торопясь поскорее достичь ступеней.

И был это первый, кто за всю вечность безысходных сумерек шел навстречу Ульджаю.

…Я…

…был… …есть… …буду…

…Я…

…сны…

…видеть…

всегда. никогда. иногда. бесконечно. безбрежно. бескрайне. бездонно. беспощадно. безоглядно. безвестно. безобразно. огромно. ничтожно. вневременно. внепредельно. громко. тихо. ярко. тускло. пряно. колюче. неприкаянно. неотлучно. незабвенно. отвлеченно. откровенно. отстраненно. за. против. отнюдь. весьма. изредка. зачастую. да. нет. сыро. сухо. добро. недобро. хорошо. плохо. зло. как. куда. где. вне. без. нежели. тоже.