Дорога в небо

— Ба! — вдруг раздалось над головой. Правитель споткнулся, что-то крупное и мохнатое мягко опустилось ему на плечо, кольнуло щетинками шею: — Мы знакомы?

Хин судорожно глотнул воздуха, пытаясь унять колотящееся сердце.

— Синкопа? — едва веря, спросил он не своим, хриплым голосом.

— Да-да, — бодро согласился паук, — «… и крáдется жуть».

До того сказочный вид открывался с лесной опушки, что Одезри не поверил своим глазам: над крутояром берега прямо к каменному обрыву подступала цветущая луговина, волнующаяся всеми оттенками синевы. А за ней воды озера сливались с небом, рыжим догорали высокие облака.

Угрюмый, с покатыми стенами, заброшенный дом жался к лесу. Ограда вокруг него развалилась, но калитка уцелела, как и резные ставни на окнах. Поломанная замшелая статуя из песчаника охраняла вход. За пару айрер до него стеклянная дорожка переходила в растрескавшуюся каменную.

Паук спрыгнул наземь и зашустрил к воде. Одезри тоже сошёл с тропы. Дальний берег едва виднелся — узкой синеватой полосой, да и то если вглядеться. Лесное озеро, огромное и величавое, покрывалось рябью под ударами ветра. Хин остановился у края обрыва. Чуть закружилась голова от горького запаха цветов. Правителю на миг показалось, что не вода течёт, а его самого вместе с домиком и лугом уносит прочь в неведомые дали.

Насекомые звенели крыльями, скрипели в траве.

— Холодает, — умудрённым и довольным тоном поведал Синкопа. — Их кровь остывает, они летают медленно и вяло. Лёгкая добыча. Я всегда охочусь на закате.

Словно в подтверждение своих слов, он тут же что-то отправил в рот.

— Без паутины? — изумился Хин.

— Паутина — искусство, — обидевшись, растолковал паук.

Одезри не посмел спорить.

— Чешуйчатая братия в отлёте, — пожаловался лятх. — В Зиме, осваивают лыжи. Черви сплелись в клубки. Крылатые изредка наведываются, скорее к озеру за рыбой, чем ко мне в гости.

— Так дом твой? — сообразил Хин.

— Я только присматриваю за ним, — возразил паук. — Раньше одним способом, теперь — другим.

— Это как?

— Ну… — Синкопа ненадолго замялся, что было на него непохоже, — паутиной всё завесил, пыли натащил, грязи.

— Зачем? — Одезри присел на корточки.

Лятх запыхтел:

— Чтобы кое-кому, когда он, наконец, вспомнит к нам дорогу, стало стыдно. (В первый миг Хин отчего-то подумал о себе.) Но не стало, — подтвердил его вторую догадку Синкопа и продолжил драматически, с непониманием и обидой: — Словно не прошли мы все вместе через мыслимые и немыслимые испытания! Вернулись домой, и дружба рассыпалась песком, — обличительный пафос угас. Серьёзным, лишённым и тени шутки, вышло признание: — Тяжело без Хахмануха, тяжело без тебя.

Хин накрыл ладонью спину паука. Тот хмыкнул:

— Надолго к нам?

— Три дня.

— Так и думал, — огорчился лятх. — Пойдём тогда навестим крылатых. Ты ведь не хочешь замёрзнуть?

— Нет, — Хин оглянулся на дом.

— И не думай! — отрезал Синкопа. — Он там заперся, и сам не выйдет, и тебе войти не даст. Так что хорошая шкура — вот единственное спасение, раз уж вы, люди, своего меха не отращиваете, — по протянутой руке он вновь взобрался летню на плечо. — Да тут и недалеко.

Твари потрошили гнездо неохотно. Их было не две, не три, даже не дюжина — десятка четыре прожорливых, галдящих созданий. Сколько бы паук ни втолковывал им, что человек — плохая пища, то один, то другой пушистый клубок, с лёгкостью позабыв наставления, падал с ветки, раскинув крылья, и Хину приходилось навзничь бросаться в сырой мох. Пока среди груды барахла отыскали подходящую шкуру, правитель весь промок и начал дрожать.

— И ты совсем без вещей? — Синкопа не уставал поражаться. — А как нас нашёл? А как в Весну попал?

Хин отвечал, опуская подробности, но правдиво. За беседой обратный путь показался короче, лятх даже повеселел. Назревающая война его совсем не пугала. Но когда между деревьями показался просвет и кустарники поредели, паук снова забеспокоился:

— Вот, — сообщил он мрачно, — сидит, молчит, не отзывается, не ест, света не зажигает. Жалеет себя, небось. И хоть бы слово сказал, что там у него приключилось. Кажется мне, он просто не умеет радоваться, и в каждом пустяке беду видит. Какое там понимание? Злость меня уже берёт на упрямство такое глупое и недоверие!

Одезри слушал ворчание, беззлобное, вопреки словам. Синкопа тревожился, он искренне желал помочь — всё бы сделал, да только что он мог? Утешитель из него и раньше был скверный. Хин невольно улыбнулся: ему прежде мнилось, что встреча с прошлым — Келефом ли, любым из лятхов — станет тяжёлым, болезненным испытанием. А выходило, с пауком, по крайней мере, так словно и не расставались.

Правитель глядел, слегка запрокинув голову, на тусклый закат — он протянулся узкой щелью и уже не озарял пустынного, тихого озёрного края. Затеплились первые звёзды, Хин чуть заметно качнул головой, точно отвечал на их знак.

— Синкопа, — попросил он, — покажи, куда выходит окно?

Паук всё понял, он не спрашивал: которое.

Сквозь прорези ставень Хин не разглядел ничего, и всё же ему упорно казалось, что Келеф свился в клубок у окна, прижался к облезлой стене, пытаясь отыскать в ней защиту, а в самом себе — хоть толику тепла. Одезри прогнал жуткое видение, положил скатанную шкуру под окном и сел, прислонившись спиной к холодным камням.