Там избы ждут на курьих ножках...

Это только при одной жизни некого фарисея, именем Гамалиил, законоучителя, уважаемого всем народом.

Так ли много хорошего сказали о Йесе?

Не подавал, не благодарил, не платил, искал рабов, угрожал, дебоширил, плевал в землю, рассказывал о себе небылицы, обращался к людям по национальному признаку, был педофилом, не упускал случая совокупится с мужьями и их женами, забирал у людей имущество, пытался рассмотреть писание, уподобляя себя избранному, не имел профессии, никогда не работал, не брал ответственности за близких, не воздавал заботой родителям, которые кормили, поили, одевали и поднимали его…

— А как же чудеса, которые он показывал? И чудеса апостолов?

— Чудо — это когда невиданное и неслыханное доселе. Он повторил то, что много раз восхищало людей до него. Тот же пророк Елисей, ученик Илии, который вернул сына матери, и двенадцатью хлебами накормил армию. И воду переходили, которая расступалась, когда ударяли по ней милотью. Невелико чудо излечить человека от слепоты, плюнув в землю и смазав борением из плюновения глаза. В народе такое чудо прозывали всегда «лихом одноглазым». Чудо — когда, не плюнув, поднимают человека, возвращая зрение и слух. А изгоняющих бесов во все времена была тьма тьмущая. Если бы космический корабль изобрел и построил — это было бы чудом. Ну, или хотя бы велосипед.

И вот…

Посидел Царь, подумал и понял: государство большое, не удержать его, если нападут с двух, а то и с трех сторон. И хуже еще, крестьянские бунты то тут, то там показали, что крепостные рабы тоже умеют становиться вампирами, и лица у них ничем не лучше его собственного. И откуда деньги в казне, если все богатства за горами лежат, куда Макар телят не гоняет. И встал вопрос: как себя уберечь, с помещиками не повздорить, и человеку дать выйти на волю, но оставить его в крепостническом рабстве. И придумал:

Во-первых, был создан первый чиновничий аппарат, который бы урезал человека во всем, что было бы ему на пользу.

Во-вторых, каждый крепостной раб за выданный ему надел в десять соток земли должен был отрабатывать помещику обязательные повинности, которые с лихвой окупали рабскую зависимость человека, оставляя его в том же положении, в каком он был. Он даже уехать не мог, ибо был связан круговой порукой, а все дороги и прогоны и водопои должен был оплачивать дополнительно.

Вот такая была свобода!

Глупо думать, что вампир добровольно откажется от кровушки. И пока человек не поймет, что болезнь у него в уме, он свободным не станет. Вампир поставлен над человеком, и пока ему, как следует, в клык не наподдашь, не отцепится. Каждый Царь думает: «как бы мне, оставаясь Благодетелем, народ закабалить на себя, и чтобы милые вампиры на меня не поднялись?!»

— Человек никогда свободным не станет, — уверенно высказалась Манька. — Он умом понимает, что ему гвоздь нужен, железный обруч на колесо, то же мыло, соль и спички. На новую землю надо кузнеца сманить, жениха для дочери, жену для сына, три-пять коров и табун лошадей, чтобы и поле вспахать, и лес из лесу вывезти, и сбегать, если что, поискать, нет ли где поблизости железа.

— Могу подсказать: на себя посмотри. Каждый Благодетель — вампир, если покупает человека обманом. Со Спасителем, конечно, недалеко уйдешь. Но с Дьяволом-то, кто держит? Разве я не знаю, где у меня железо запрятано? В мире нет цены, которую дал бы человек за себя и за своих близких — и молит оценить дешевле, когда приходится выкупать себя и близких у вампира. Купить можно только раба, а не раб не станет думать, что кто-то купил его, сколько бы за него не дали. Забери себя, близких и свое имущество — и иди своей дорогой.

— Хы-ы-ы… — загоготала Манька, с сочувствием посматривая на Дьявола. — А как далеко он уйдет? Хы-ы-ы-ы…

Но Дьявол даже не обратил внимания на ее гогот.

— Далеко, если заберет с собой гроб с Благодетелем, который тот для него приготовил. Бить и плевать не запрещаю же. Но когда говорю «убей!», поправочку вставляю: «так, чтобы не было обезображено лицо брата!» — по Закону. Знания плюнут в вампира точно так же, как вампир ими плюет в человека.

Манька тяжело вздохнула.

— Сложно это все. Люди по-своему толкуют, а ты как-то все по-своему поворачиваешь. Обзываешь нас…

— Не сложно, если помнить, что полчища врагов укрылись за спиной. Самый страшный враг всегда перед лицом человека, и раздирает надвое, и прочит беду, и готовит, облекая пророчество делами. Многие говорят: я всегда чувствую, что случится то-то — и бегут, и не находят укрытия. А посмотреть, кто просвещение понес — не судьба? Может, просто наступить надо на голову змее и вырвать жало?

Возьмем, к примеру, Благодетельницу — ворожит она против тебя, зовет пожить в земле твоей мертвеца, привечает вора, душа хватает ее за срамное место и поднимает на людях. И погонят и распнут. Но все было у тебя перед глазами прежде, чем случилось, и слышала, а не уразумела. Не оставляй ворожеи в живых, чтобы хорошо тебе было в земле твоей, отсеки руку ее, и руку мужа ее, когда дерешься с ней, чтобы не было у тебя двух гирь на земле, одна большая, другая маленькая. Гиря у тебя должна быть одна и мена справедливая.

Манька пожала плечами, задумчиво вникая в смысл сказанного. Нет, таких умных мыслей ей не поднять. Это было слишком сложно и туманно. Опять Дьявол увильнул от ответа.

И сразу задумалась: а разве Благодетельница не перед глазами, если все время выступает павой? И разве не настраивает против нее людей? И правильно, слышит. Только как поворотить радио? Оно само по себе, а она сама по себе, и Благодетельница, наверное, тоже сама по себе… Неужели же во дворце только о ней, о Маньке, разговоры? Нет, конечно… Тогда почему радио не забывает о ней ни на минуту? А если поминают, почему не обратятся напрямую? И почему люди не думают о Благодетельнице, когда ее, Маньки, рядом нет? Получается, что радио одним одно говорит, а другим другое? И откуда столько болезни, когда радио слушаешь, а не соглашаешься?

— А почему я тебя вижу, а другие нет?

— Другие… А ты о других не думай! Зато как хорошо послания мои читают! А ты не умеешь…

Манька опять тяжело вздохнула.

И то верно. Не умеет. Столько умных мыслей у Дьявола, а разве ж она хоть одну поймала, не скажи он в лоб? И сразу ясно, никаких умных мыслей у него у самого, наверное, тоже не было: почему не скажет, как подойти и сказать человеку, чтобы он сразу понял и поверил, а еще лучше помогли бы друг другу, отнеслись бы друг к другу как-то по-человечески?..

— А те, древние, которые твоей головой думали, по-твоему, почему не уходили? — отрезвила она его. — Вон земель сколько! Они-то крепостными рабами не были!

— А тут везде люди жили! Приглядись, как следует! Видишь, полосой ровной молодой лес стоит, и все березовый — поле было. Здесь место вроде бы ровное, и бугры на небольшом расстоянии — дома стояли. А тут осины, и запах какой — погост это. А тут камни ровно кто положил: большой и малые — капище, медитировали, учились с огнем играть. А тут рядком тополя, аисты на них селились, свадьбы справляли, когда две души объявляли себя перед народом. Это и был народ. Тысяча лет прошла, а земля все еще помнит.

— А почему не устояли? С твоей-то помощью…

— Они полвека оборонялись. Если бы ты знала, сколько народов, как этот, кануло в лету! У войны есть один закон: голый бьет голого, пока на имущество не наскочит. Наскочил, и все имущие поминки справляют. Полчищам мытарей обидно становилось, что ест и пьет Благодетель, и с ними готов поделиться, если наступят на человека, который тоже ест и пьет, а как делиться, отправляет к Богу своему: мол, учись лет восемь, и будь как я. В дороге незаметно, а если с одного места посмотреть, срок ого-го-го! Кто соблазнится, если взять у того человека можно, чтобы язык не показывал, и еще от Благодетеля получить? И была у них грамота, а будут говорить: нет, безграмотными были, вот мы — цивилизация, а они что?! И будут гадать, как умер народ, почему дома оставил. Как-как?! Пришли, собрали головы и ушли.