Дикари Гора

— Но, — продолжал я, — кроме этой непредвиденной мелочи, Ты понимаешь, зачем тебя послали на мои одеяла, с твоей точки зрения, в чём цель твоего направления сюда, и добиться исполнения какой цели Ты должна быть полна решимости?

— Да, Господин.

— Да, что? — потребовал я полного ответа.

— Я должна удовлетворить Вас своим телом, — сказала она.

— Ты опять не понимаешь, — недовольно сказал я.

— Господин?

— Это слишком ограничено. Ты должна доставить мне удовольствие со всей цельностью твоей женственности, и во всей полноте твоего рабства.

— Значит гореанский Господин, — задумалась она, — будет желать, и владеть, всей мной полностью.

— Вот именно, — подтвердил я.

— Я надеялась, что это могло бы быть так, — шептала она.

— Что? — не понял я.

— Ничего, Господин, — ответила она шепотом.

— Это только в Вашем прежнем мире, считается, что мужчины интересуются только телом женщины.

— Да, Господин.

— Но я сомневаюсь относительно того, что это так, даже, в таком полностью извращённом мрачном мире.

— Да, Господин.

— Безусловно, — продолжал я, — тела женщин небезынтересны, и они хорошо выглядят в рабских цепях.

— Да, Господин.

— Но Ты должна понять, что та, кто носит цепи, столь соблазнительная, красивая и беспомощная является цельной женщиной.

— Я понимаю, Господин, — откликнулась она.

— У тебя ещё нет клички, не так ли? — вдруг спросил я.

— Нет, — вздохнув, ответила она. — Мой хозяин ещё никак не назвал меня.

— Как звали тебя прежде? — спросил безымянную рабыню.

— Миллисент Обри-Уэллс, — сказала она, и вдруг вскрикнула. — О-о-о! Ваша рука!

— Ты что, возражаешь? — удивился я.

— Нет, Господин. Я — только рабыня. Я не могу возражать.

— Это — необычное имя, — заинтересовался я. Моя рука удобно покоилась на её левом бедре.

— Такие имена весьма обычны в той социальной среде, которая недавно была моей.

— Понимаю.

— Моя семья происходит из высших сословий, очень высоких сословий, моего мира.

— Я догадался.

— А теперь я лежу около Вас в рабской тунике, — прошептала она. — Но я — девушка высшего сословия, девушка очень высокого положения. Вы должны понять это.

— Точнее, когда-то Ты была таковой.

— Да, Господин.

— Теперь Ты — только безымянная рабыня.

— Да, Господин.

Я улыбнулся.

— Я была дебютанткой, — призналась она, — меня только начали выводить в свет на смотрины.

— Я понимаю.

— Нас используют, чтобы объединять семейные союзы, — начала объяснять она, кем была раньше, тогда когда была Миллисент, — или дают как премии, энергичным молодым людям, быстро поднимающимся в компаниях наших отцов.

— Ещё одна Форма рабства, — заметил я, — но без честности ошейника.

— Да, — сказала она с горечью.

— Женщин часто используют в таких целях, — признал я.

— Моя тетя как-то сказала мне, что это было всё, для чего я годилась, — пожаловалась она мне.

— Твоя тетя ошибалась.

Она задохнулась. Моя рука переместилась несколько выше по бедру рабыни.

Она справилась своим дыханием. Моя рука, снова лежала спокойно.

— Нам, конечно, разрешат наши клубы, наши развлечения, наши вечеринки, наши коммерческие предприятия.

— Да, я понимаю.

— Но это было бессмысленное существование, — сказала она, и повторила, — бессмысленное. О!

Теперь мои пальцы касались её клейма.

— Что это у тебя здесь? — задал я ей вопрос.

— Моё клеймо, — ответила она с дрожью в голосе.

— Ты должна быть рабыней.

— Да, Господин.

— Своё существование на Горе, Ты найдёшь совсем не бессмысленным. Ты сочтёшь его довольно значимым. Уверяю тебя.

Она вздрогнула.

— Но будет кое-что на Горе, что Ты найдёшь, бессмысленным, — сказал я.

— Что, Господин? — спросила она, явно заинтересовавшись.

— Это будешь Ты сама.

— Я? — переспросила девушка.

— Да, для тебя теперь остаётся быть только статьёй собственности, бессмысленный пустяк, который можно купить или продать, ничего не стоящая безделушка, домашнее животное, женщина полностью находящаяся во власти её хозяина, рабыня.

Она смотрела на меня с ужасом.

— Конечно, Ты уже знаешь, что можешь быть куплена или продана, или обменяна, или подарена, или использована мужчинами для их удовольствия, что Ты — ничто, полностью порабощённая женщина, ничего незначащая рабыня?

— Да, Господин, — простонала она.

— Когда тебя представили дебютанткой и первый раз вывели в свет, на тебе было белое платье по щиколотки длиной? — поинтересовался я.

— Да, Господин.

Моя рука надавила на клеймо.

— Скажи, — приказал я, — теперь я ничто, лишь заклеймённая рабыня на Горе.

— Теперь я ничто, лишь заклеймённая рабыня на Горе, — покорно повторила девушка.

Я повёл свою руку вверх, на её ягодицу и выше по сладкому изгибу талии.

— Ваша рука уже высоко под моей туникой, Господин.

— Ты против? — спросил я.

— Нет, Господин, — вздохнула она. — Я — рабыня. Я, не могу возражать.

— Одежда, в которой тебя выставили перед покупателями, — напомнил я, — и которую сняли и сожгли для их потехи, во время твоей продажи, не показалась мне одеждой дебютантки. Она скорее подходит для девушки, работающей в офисе.

— Я хотела избежать неминуемой и очевидной судьбы дебютантки, и быть обменянной, на власть или положение в обществе на рынке брака.

— Несомненно, это был тот самый случай, из-за которого твоя тётя выразила свой взгляд, на твою полезность.

— Да! — согласилась девушка. — О!

— У твоего тела прекрасные изгибы, — заметил я.

— Вы разогреваете меня, перед тем как меня взять?

— Они могли бы принести высокую цену.

Она застонала.

— Твоя тетя, — сказал я, — конечно же, имела очень ограниченное понятие о твоих способностях. Вероятно, кое-что даже не входило в её кругозор, ну например, как она могла себе представить, что Ты однажды станешь скудно одетой рабыней с клеймом, выжженным на бедре.

— Господин?

— А с другой стороны, она ведь знала тебя очень хорошо, и в чём-то была права, а возможно, и догадывалась о чём-то важном.

— Я не понимаю.

— Я не хочу обижать тебя, девушку с Земли, — попытался объяснить я, — но Ты очевидно и чрезвычайно женственна. В твоём теле, несомненно, огромное количество женских гормонов.

— Господин?

— Возможно, твоя тётя в тот раз пыталась объяснить тебе, что твоя самая благоприятная и подходящая судьба, то, что могло бы стать самым лучшим для тебя, что могло бы быть самым естественным для тебя, это найти себя обнажённой в руках мужчины.

— Как немногим больше, чем рабыня, — спросила она.

— Как, не больше, чем рабыня, — поправил я.

— Я не могу ничего поделать с тем, что у меня женственное лицо, что у меня женственное тело. Я не могу ничего сделать с тем, что я женственна.

— А почему Ты хочешь что-то с этим сделать? — спросил я.

— Неправильно быть женственной! — воскликнула девушка.

— Это очевидно ложное утверждение. Каков твой следующий вопрос?

— Я знаю, что я женственна, — плакала она. — Я знала это в течение многих лет, исходя из моих желаний и чувств, и даже до того как они в действительности проявились так явно и нерасторжимо в моем теле, формируя и сгибая меня для судьбы женщины, и для похотливых, оценивающих глаз мужчин.

Я рассматривал её, ничего не говоря.

— Я боюсь быть женственной! — прошептала она.

— Почему?

— Я чувствую, что это должно, в конечном счете, сделать меня рабыней мужчин, — заплакала девушка, уже ставшая рабыней мужчин.

— Ты захотела доказать своей тёте, что она не права? — угадал я.

— Да. Я хотела доказать, что могла бы стать независимой, что я могла бы быть способной на что-то, что я могла бы добиться успеха сама. Мои таланты были бы очевидны. Я быстро бы нашла работу. Я бы быстро сделала карьеру. Я стала бы женщиной-руководителем. Это показало бы моей тёте! Это показало бы меня! Это показало бы мужчинам!