Смерть за смерть. Кара грозных богов

– Ты Спевку уже научил. Думаю, на всю жизнь запомнит.

Губы белозёрского громилы тронула мечтательная улыбка.

– Да…

Урок, который преподал заносчивому Спевке, и впрямь был хорош. Молодой дружинник месил ногами воздух до тех пор, пока подскочившие товарищи не разжали железные пальцы Боряты. А тот, чуток отдышавшись, столько заковыристых слов касательно Спевки и его поступка подобрал, что и сам князь, кажись, заслушался. Побелевший от страха щенок бормотал в ответ что-то невразумительное и едва не плакал. После ушёл к самому дальнему костру и носа не казал.

– Молодость… – со знанием вздохнул Ултен. Его тоже пригласили к костру, усадили подле друзей. И мёда в чарку налили с горочкой. – Она часто горячится не по делу. С годами это пройдёт. Коли доживёт до годов-то.

– Да и леший с ним, со Спевкой! – внезапно воскликнул Ласка. Казалось, он только-только заметил кульдея, вытаращил единственный глаз. – Ты сам-то каков, а?

Вопрос удивил не только Ултена. Розмич с Ловчаном заметно напряглись, а Борята подобрался.

– А что со мной не так? – осторожно поинтересовался кульдей.

– Ты с нами полторы седьмицы, – начал пояснять Ласка, – а об умении своём даже не обмолвился!

– Каком таком умении?

– Что дрыном орудуешь лучше, нежели иные обжоры ложкой!

– Так ведь… – Ултен потупился и замялся.

Дело прояснил Борята.

– Мы слыхали о вашем нападении на дозор в белозёрском посаде, – с долей смущения объяснил он. – И про то, что кульдей дрыном махал. Но про него не поверили, он ведь из этих… из христьян.

Розмич мигом утратил былое благодушие, сжал кулаки. Ловчан углядел недовольство друга, чуть заметно помотал головой – неча с белозёрцами спорить. Не здесь и не сейчас.

– И что, ежели из христиан? – возмутился Ултен. – Я гэл, и сын гэла, и внук гэла.

Его не услышали.

– А после, когда сами увидали… – продолжал Борята, – решили, дескать, обманули нас. Вы-то сразу ясно – воины, а он…

– Ты нашего святошу не обижай, – расплылся в улыбке Ловчан. – Он в драке десятерых стоит. Я бы против него нипочём не вышел.

– О как! – Борята важно потряс пальцем. – Век живи, век удивляйся! А про тебя, Розмич, правду говорят или бают?

– О чём спрос? – пробормотал тот.

– Говаривают, дескать, ты сын пахаря. Это так?

– Так, – подтвердил Розмич.

– Во! – палец громилы снова взметнулся в небо. – Значится, дружина князя Олега и впрямь чудесата! Да ты не сопи! Не обижайся! Кабы все пахари подобно тебе дрались, я бы сам из воинства ушёл и за соху встал!

Борята говорил без злобы, но слова полоснули Розмича почище острого ножа. Рука сама потянулась к груди. Там, в хитром мешочке, прятал прощальный подарок Затеи. Нынче уже неважно, простит ли девица пахарское прошлое, но след от её неприязни останется надолго.

Её подарок – тот, что пихнула в сапог при отъезде отряда, – был много глупей любовных вздохов Розмича, рассуждений Ултена о смирении и нападения Спевки, вместе взятых. А как ещё обозвать кусок кожи, расписанный не пойми какими закорючками?

Поначалу Розмич внимательно вглядывался в письмена, пытаясь рассмотреть обережный знак или что другое, знакомое. Но вскоре плюнул на неблагодарное занятие. Даже осерчал: лучше бы ничего не дарила, чем такую безделицу!

Он, конечно, догадывался, что это не просто закорючки, а заговор какой на удачу и дорогу или даже послание. Думал – Ултен или волхв посмышлёнее смогут прочесть. Но показывать записку не решался. Да и зачем? Вдруг в ней гадости какие написаны? Или признание в любви, о которой теперь и думать нельзя! Нет, ни к чему Розмичу знать. Но, сам грамоты не разумея, к чертам и резам относился с почтением, а к закорючкам и подавно.

Словом, выбросить безделицу даже с непонятными письменами не мог. Так и носил. Решил: пусть останется, как напоминание о том, что любовь самое дурацкое и бесполезное чувство на свете. И коли угораздит снова вляпаться в такое «добро», он подарочек Затеин достанет и вспомнит, каково это… предпочесть какое-то идиотское сватовство доброму и проверенному сеновалу!

Он забылся и вернулся в действительность только от дружного хохота белозёрцев.

– Ну, например. Скажи нам, монах! Что значит твоё имя? Это вот – Розмич, у него шрам от княжьего коня вот тут имеется. Я Ловчан – до баб больно ловок. А тебя как угораздило? – допытывал Ултена дружинник.

– Отец мой был язычником и грешным человеком, как и вы. Я рано осиротел, но братство не дало мне погибнуть. Всё, чему я обучен, что разумею – от великого братства и веры в Господа нашего всемогущего!

– Эк завернул! – усмехнулся Ловчан. – Ты лучше давай по делу, не уворачивайся от вопроса.

– К чему мне? Я и сам охотно вспоминаю о своём имянаречении, возвращаюсь к тем благословенным денёчкам юности. Эх! Но что было, не вернёшь. Не надо жалеть о прошлом! Ни о чём жалеть не надо, – проговорил кульдей и снова приложился к ковшику с хмельным мёдом.

– Угу, – промычал Розмич.

– Прозванье моё будет от святого человека, который жил много прежде нас – восемь колен [18]назад – в той стране, что мы, гэлы, зовём Эйре или же Эрин, а чужаки – Скотией. Вся его жизнь была в единении с Господом и всем Божьим миром. Небеса наделили того Старого Ултена могущественной силой. И никто во всей земле не подозревал об этом, ведал лишь сам он, но никогда не пользовался и малой частью данного ему свыше.

Страшное несчастье постигло тогда любимую мной Эйру, невиданная доселе болезнь выкосила добрый люд через одного. Старый Ултен держал приют для сирот, заменяя многим детям отца и мать.

У самого Огнуса Неудачника читал я сие предание, и да воздастся хвала всем добрым христианам, заботящимся о просвещении потомков! И да будет с ними наша благодарность…

– Короче! – не выдержал Ловчан соплеизлияний.

– И в то же дикое время, когда правил верховный король Дармид, из-за моря явилась к нашим берегам вражья флотилия. Многие воины лежали в лихорадке, они не могли и шага ступить, не то что взяться за оружие.

И вот посланец короля является к Старому Ултену с тревожной вестью и мольбой о заступничестве пред Всевышним. Гонца не пускали к Ултену, он поочерёдно кормил младенцев из глиняной бутыли и был первым, кто придумал тряпичную соску. Но именем Дармида тот прорвался в детскую и пал пред святым отцом на колени, умоляя его вознести мысли к Господу для спасения Эйры.

И тогда Ултен воздел левую, свободную руку. И чудовищные валы покатились к неприятельским судам и потопили их, все до единого.

– Сильный волхв! – вставил Ловчан, думая, что тем польстил рассказчику.

Кульдей презрительно глянул на дружинника и продолжил:

– Прошло некоторое время, сам верховный король прибыл к Старому Ултену, чтобы сказать тому благодарственные слова, но святой ответил укоризненно: «О Дармид, если бы твой посыльный подождал, пока не освободится моя десница, то едва бы я её поднял и с того мгновения ни один бы ворог не ступил бы на берег Эйры!» Потому и говорится: Соломон был мудр, Самсон – силен, Мафусаил прекрасно знал жизнь, но даже все вместе они не разули бы босоногого.

– А что за люди эти Саламон, Сомсан и Муфу… – начал было любознательный Ловчан, но осёкся под укоризненным взором Розмича.

– Мудрейшие, – услышал его кульдей.

– Вот у меня тётка тоже была баба умная… – вставил слово Борята.

– Это та, которая позапрошлым летом сыроеги с молодыми мухоморами спутала? – откликнулся Ласка. – И козла полгода доила, удивляясь, отчего молока с гулькин нос даёт?

Дружинники покатились со смеху, даже помрачневший Розмич от улыбки не удержался.

После схватки с Борятой и Лаской жизнь алодьских дружинников наладилась. Будто не висел над ними чёрный покров клеветы, будто прежде ни единого разногласия не было.

Когда Полат подозвал Розмича и напомнил о невысказанной просьбе, с которой началось примирение с белозёрскими, тот промолчал. Отпрашиваться и уходить теперь бессмысленно. Да и не хочется, если по правде.