Багровая заря (СИ)

— Ты, сука! Слушай сюда, тварь. Ты — никто, ноль, скотина, у тебя нет никаких прав. Мы знаем, что ты сделала. Лёгкой жизни не жди. А будешь рыпаться…

И он приблизительно показал мне, что меня ожидает, если я буду рыпаться. Кулаки у них были чугунные. Подняв меня с пола, они толкнули меня вперёд.

— Не оборачиваться! Смотреть вверх!

С приставленной к шее саблей я дошла до самой двери моей камеры под номером 27.

— Отныне ты номер двадцать семь, тварь.

Меня втолкнули внутрь, и дверь за мной закрылась.

Моё личное пространство, предоставленное мне на ближайшие пять лет, представляло собой тридцать шесть кубометров воздуха — три метра в длину, три в ширину и четыре в высоту. На высоте трёх метров было полукруглое оконце с толстыми прутьями решётки. В стену был ввинчен железный откидной каркас с железной сеткой, на котором лежал голый матрас и подушка без наволочки. Хоть оконце было застеклено, потолок и стены поблёскивали от инея.

Сев на койку, я обхватила себя руками. Рёбра болели от ударов. Всё, что я могла, — это скалиться и глухо рычать сквозь стиснутые зубы. Ну что, Оскар? Как гладко и складно ты говорил, когда описывал мне ужасы человеческой пенитенциарной системы, но почему-то ни словом не обмолвился о том, что и у хищников есть что-то в этом роде. Зачем ты вытащил меня из одной тюрьмы, чтобы потом бросить в другую, ещё худшую? Ну, спасибо, удружил!

Оглашая камеру звериным рыком, я двинула кулаком по двери. Она загудела, в ней осталась вмятина, но и только. Мои костяшки были разбиты в кровь. Взвившись под потолок, я вцепилась руками в прутья решётки и повисла на них, упираясь ногами в заиндевевшую стену. В оконце был виден заснеженный замковый двор и тёмные крепостные стены. Издав рык, я разбила кулаком стекло и жадно глотала заструившийся в оконце холодный воздух. От слишком частого дыхания у меня закружилась голова, и я соскользнула на пол. Мои зубы всё ещё судорожно скалились. Видела бы меня моя Карина — наверняка испугалась бы такого чудовища. Я взобралась на койку и, стащив шапочку, стала водить ладонью по гладко выбритой голове. Бессильная ярость запертого в клетку дикого зверя ещё клокотала во мне, но мысль о Карине, как спасательный круг, удерживала меня на поверхности, не давая мне уйти в пучину звериной ненависти и безумия. «Я люблю тебя, Карина, я люблю тебя», — повторяла я про себя, как заклинание, как молитву, и чувствовала, как моё сердце смягчается. Свернувшись на койке клубком и прижав к животу подушку, я впилась зубами в свой кулак.

Не знаю, сколько я так пролежала. Окошечко на двери открылось, и я услышала грубый окрик:

— Осуждённая номер двадцать семь, встать! Смирно!

Этот окрик поднял меня с койки, как удар бичом. Дверь открылась, и в мою камеру вошёл начальник тюрьмы. Он был без оружия: его сопровождал вооружённый саблей надзиратель. Войдя, он окинул меня взглядом, с усмешкой оценивая мой внешний вид.

— Ну, и что это значит, осуждённая Аврора Магнус? — спросил он холодно. — Плохо, плохо вы начинаете. Не успели прибыть, как уже кидаетесь с кулаками на охрану. А это что? — Он прошёл в глубь камеры и посмотрел на окно, потом обернулся и снова взглянул на меня. — Это вы разбили?

Я молчала. Г-н Август Минерва подошёл ко мне и сказал спокойно, но так, что мурашки по телу пробежали:

— Попрошу вас отвечать, когда я с вами разговариваю.

— Так точно, я, — ответила я. И, вспомнив, добавила: — Сэр.

— Ну, и зачем? — спросил он. Не злобно, а как-то насмешливо. — Себе же хуже сделали. Теперь у вас в камере будет сквозняк.

— Я не боюсь сквозняков, сэр, — сказала я. — Я люблю свежий воздух.

Он усмехнулся.

— Ну, как знаете. Впрочем, вели вы себя сегодня плохо, так что вам следует наказание. В штрафной изолятор мы вас на первый раз сажать не будем, а вот обеда вы сегодня не получите. Но если в будущем повторится что-то подобное, штрафного изолятора вам не избежать. Вы пока не знаете, что это такое, и от всей души желаю вам этого не узнать. Хотя, — добавил он, досадливо морщась, — я уже понял, что вы за птица. И уже предвижу, что ваше досье будет пестреть взысканиями. Очень жаль.

Начальник тюрьмы вышел, и дверь за ним закрылась. Что-то было такое в этом невзрачном и на первый взгляд ничем не примечательном типе, отчего слабели колени и холодели кишки. Под его холодным взглядом какая-то невидимая сила вытягивала руки по швам, втягивала живот и выпячивала грудь. Он не кричал, не ругался, просто смотрел этим взглядом — и тело словно сковывали железные обручи, фиксирующие его в положении «смирно». Ничегошеньки необыкновенного не было в его гладком и сытом, чисто выбритом лице, стрижка у него была самая простая, короткая и аккуратная; ни ястребиного носа, ни нависших бровей, ни жуткого оскала — просто заурядное, не слишком красивое, но и не уродливое лицо, какое могло бы быть, к примеру, у какого-нибудь чиновника среднего звена. Оно было какое-то усреднённое, универсальное, как бы составленное из деталей стандартного размера и формы и лишённое какой бы то ни было яркой индивидуальности, но тем резче на нём выделялся его гипнотический, властный взгляд — как удушающая хватка Дарта Вейдера.

— Эй, новенькая! Двадцать седьмая! Привет. Меня зовут Каспар. Я твой сосед, двадцать шестой.

Слух хищника острее слуха кошки, и толстая стена, отделявшая меня от соседней камеры, не была для улавливания звука слишком большим препятствием. К тому же она была не идеальна, в ней были трещины и пустоты, а потому голос моего соседа долетал до меня только слегка приглушённым. Я приподнялась на локте.

— Привет… Меня зовут Аврора.

— На сколько ты здесь застряла?

— На пять лет. А ты?

— У меня десятка, но через три года я откидываюсь.

— За что ты здесь?

— Об этом не принято спрашивать, двадцать седьмая. И ты тоже можешь не отвечать на этот вопрос. Это не имеет значения.

— Значит, ты здесь уже семь лет… Скажи, здесь можно выжить?

— Ну, раз я здесь уже семь лет, то сама видишь, что можно. Главное — не вешать нос. Что, без пайка осталась?

— Да… За то, что пыталась ударить надзирателя и разбила окно.

— Молодец, двадцать седьмая. В первый же день отличилась. Учти, здесь тихонь не уважают. Чересчур психовать не советую, но время от времени показывать зубы можно и нужно. А то расклеишься. Надо держаться бодрячком, поддерживать в себе дух, так сказать… А то они сделают из тебя тупую скотину. Как тебе наш босс?

— С виду — так себе, а взгляд у него… Кровь стынет.

— Да, потому-то он и главный. Он тебя уже невзлюбил. Но ты перед ним не лебези, не советую. Хамить и нарываться не надо, но и прогибаться не стоит — если ты себя хоть капельку уважаешь. И не бойся — страх он за милю чует. Будешь бояться — всё, считай, тебе крышка.

Окошко двери со стуком распахнулось.

— Разговоры прекратить! Осуждённая номер двадцать семь! Осуждённый номер двадцать шесть! Встать! Кругом! Вперёд, лицом к стене, руки за голову, ноги на ширину плеч! Локти и лоб касаются стены. Стоять, пока не дам отбой. И чтоб ни звука!

Упираясь лбом и локтями в стену под окном, я вслушивалась в пространство. Слева и справа от меня, за стенами, находились такие же, как я, существа. Подо мной — тоже. Вокруг нас были стены замка, вокруг замка — остров, а вокруг острова — море.

Подъём был в четыре утра, тогда как спать нас отправляли в одиннадцать. Ровно в четыре со стуком открывались дверные окошки, проходящий по коридору надзиратель долбил в двери дубинкой и орал:

— Подъём! Подъём! Кто не встанет — не получит жратвы!

Встав, полагалось стоять и ждать. Заместитель начальника тюрьмы МАксимус Этельвин совершал утренний обход. На задаваемый им вопрос: «Жалобы? Пожелания?» — полагалось отвечать: «Жалоб и пожеланий нет, сэр», — даже если они были. Этому меня научил мой сосед, осуждённый номер двадцать шесть, Каспар.