Пески смерти

— Что тут происхо… — Вот только договорить он не успел. Грищенков выстрелил. Красный цветок расцвел на белоснежном мундире. Полицейский качнулся назад, взмахнул руками, словно стараясь удержать равновесие, и рухнул во тьму.

— Вы что, сдурели! — бросился я к Грищенкову, но тот лишь отмахнулся от меня как от назойливой мухи. Он стоял, напряженно вглядываясь в ночную тьму.

— Фараоны по одному ночью не ездят. У него должен быть напарник. И он, скорее всего, сейчас пулей летит в город, чтобы доложить о непотребствах, которые тут творятся.

— Какой напарник! — взвился я. — Вы только что пристрелили служителя закона, одного из тех, кто давал присягу царю-батюшке…

— … и царице-матушке, — фыркнул Грищенков. — Не дурите, Григорий Арсеньевич, а то я в вас сильно разочаруюсь… Прочь излишнюю сентиментальность… А теперь дубль два — грузите Крошева на одну из подвод, нам нужно как можно быстрее убираться отсюда. Иначе придется воевать с регулярными войсками. А вы, Григорий, — он вновь повернулся в мою сторону, — не робейте. Деньги требуют жертв. Вперед… вперед…

Однако теперь у меня не было страстного желания помогать ему с золотом, пусть даже потом оно пойдет на благотворительные нужды. Тем не менее я помог Гуггенхайму. Под пристальным взглядом Грищенкова мы отнесли несчастного Крошева во двор. Там и в самом деле стояли две подводы, запряженные дородными тяжеловозами. В обеих лежали зеленые ящики, накрытые грязными мешками.

Мы с трудом закинули тело на телегу. На вид Крошев казался худощавым и не слишком высоким, но на деле был очень тяжел.

— Торопитесь, торопитесь, — подгонял нас Грищенков. — Вы учтите, что господа социалисты народ отчаянный. Они ни бога, ни черта не боятся. А один из них сбежал, и если вы думаете, что много лучше попасть к ним, чем к официальным представителям закона, вы глубоко ошибаетесь. Эти люди пощады не знают, и руки у них по локоть в крови.

— Ничего я не считаю, — взвился я. — Может, хватит пугать?

Грищенков в ответ лишь фыркнул:

— Я не пугаю. Я предупреждаю: лучше им в руки не попадаться. Пойду загляну в чайхану, ничего мы тут не забыли?

И он решительным шагом направился в здание. Гуггенхайм забросил свой ручной пулемет на телегу, вынул серебряный портсигар, закурил папиросу на длинном мундштуке. Когда он зажигал спичку, я увидел, что руки у него трясутся.

Он посмотрел на меня, заметил, что я разглядываю его руки, и неожиданно заговорил. Говорил он тихо, почти шепотом, и тем не менее мне казалось, что слова его разносятся по всему двору, громким эхом отдавая в холмах.

— Ты, Григорий, может, и не поймешь меня. Да оно и не надо… Только я хочу тебе сказать, Роман Устинович — страшенный человек. Таких, как он, сами черти боятся. Ты не смотри, что он такой обходительный и мягкий. Он, если ему выгодно будет, и мне, и тебе в спину пулю пустит. Так что держи ухо востро…

И отвернулся.

Я хотел было спросить его, что он имеет в виду. Хотел попросить объяснить, за что он так не любит Грищенкова. Но только я открыл рот, чтобы задать первый из мучивших меня вопросов, как Гуггенхайм добавил:

— И помни, Григорий, я тебе ничего не говорил, — и, повернувшись, он бросил папиросу, а сам вскочил на козлы. — Погнали.

Золото мы перевезли в один двор на окраине города. Хозяевами развалюхи был старик туркмен и его дочь — тощая карга не первой молодости. Я даже сначала подумал, что это мать старика, но Вельский, давний знакомый семьи, заверил меня, что все наоборот. Мы загнали обе телеги в покосившийся сарай.

— Зачем менять это золото, а потом ехать куда-то на поиски сокровищ? — фыркнул Вельский, помогая мне и Грищенкову заталкивать в сарай вторую телегу.

— Потому что это золото казенное. Мы не сможем ни продать его, ни правильно им распорядиться. Никто, кроме местных бандитов, не примет у нас русское золото. Оно клейменое. А сокровища пустыни ничьи. Заполучи мы их, ни у властей, ни у бандитов не возникнет вопросов. А это золото будут искать, будут искать все, и даже если мы начнем переплавлять его и сбывать мелкими партиями, все равно рано или поздно нас схватят. О сокровищах Гоцлара ходят легенды, но никто их не видел, и никто не станет охотиться на тех, кто их раздобудет.

Что же до русского золота, то это как красная тряпка для бешеного быка. К концу дня весь город будет точно знать, сколько похищено слитков, и если к тому времени мы не сбудем эти телеги, то я и ломаного гроша не дам за наши головы. Власти свалят на нас и нашу вину, и вину бомбистов, а те, в свою очередь, с врагами не церемонятся. Так что не можем мы никак это золото себе оставить. А то, что в обмен получим, тоже лучше не светить, чтобы никто не стал неприятных вопросов задавать.

Наконец телега встала на предназначенное ей место, после чего Грищенков отправился «на разведку», а заодно свел со двора коней. Тяжеловозы — примета знатная и могла привлечь не столько полицию, как экспроприаторов-социалистов, а выяснять нам с ними отношения было не резон.

Мы же втроем: я, Гуггенхайм и Вельский, отправились спать, устроившись в маленькой комнате на втором этаже развалюхи, на драных матрасах. Возвращаться в гостиничные номера было небезопасно. К тому же золото находилось на всеобщем обозрении, и случись что с ним, мы были бы в курсе.

Мои спутники сразу же уснули, я же долго ворочался, не находя себе места, да так и не уснул. Лежал и думал о разном, то и дело вспоминая события предыдущей ночи и прикидывая, что же из всего этого в итоге может получиться.

С одной стороны, мы сделали благородное дело — лишили социалистов их добычи, а это значит, что меньше взрывов прогремит в Санкт-Петербурге, Москве и Киеве. С другой — я вспомнил удивленное лицо убитого нами полицейского и трупы женщины и ребенка. Подумав об этом, я испытывал почти нестерпимое желание взять ноги в руки и бежать куда глаза глядят, подальше от Грищенкова с его авантюрами, от полицейских в белых мундирах и от социалистов-революционеров. А потом меня пронзила пренеприятнейшая мысль о том, что по сути я виноват во всем, что произошло. Ведь если бы я не рассказал Грищенкову о Гоцларе, ничего бы и не случилось. И не было бы двух телег с золотом, кучи трупов и проблем, от одной мысли о которых у меня начинало нестерпимо ломить затылок.

Не в силах уснуть, я прихватил папиросы, которые оставил на подоконнике Гуггенхайм. Я не курил, но чувствовал, что момент такой, что в самую пору закурить. Спичек рядом с папиросами не оказалось, и я отправился на поиски хозяев дома. Уже на пороге кухни я услышал голоса. Говорили хозяева на своем языке, но поскольку после общения с демоном я стал своего рода полиглотом, я, прежде чем войти, прислушался. То, что я услышал, мне очень не понравилось.

— Я все сделала, как ты сказал, послала Алима к Паше. Он скажет, что русские привезли ящики.

— Хорошо. Только планы у русских изменились. Их старший пошел не к белым мундирам, а к Паше.

— И что?

— Если они договорятся, то мы своей доли не получим.

— Значит, нужно идти к белым мундирам.

— Но они обманут и оберут нас.

— Тогда надо идти к Сулейману, они не станут обманывать его — он мулла.

— А мы в результате получим гроши.

— Иначе мы можем вообще ничего не получить. Беги к Сулейману, расскажи ему все. Он решит, как подступиться к белым мундирам. И помни: лучше быть нищим другом муллы и благословленным Аллахом, чем с русским золотом, но проклятым всеми…

Дальше я не слушал. Развернувшись, я, стараясь двигаться совершенно бесшумно, направился назад к «своим» подельникам. Нет, конечно, я мог бы ворваться на кухню и пристрелить обоих. В конце концов, после того, что случилось той ночью, плюс-минус труп ничего не решает. Если честно, я в первый момент захотел именно так и поступить. Но, во-первых, выстрелы услышали бы соседи, а во вторых… у меня перед глазами все еще была та мертвая женщина. И я не хотел больше никого убивать. Слишком много смертей. Даже если мы добудем сокровища Гоцлара, я никогда не забуду, какую чудовищную цену нам пришлось за них заплатить.