Демон Господа

Словно в поединке с тенью, Валефар взмахнул клинком. С острия сорвалось яркое сине-белое пламя, громко затрещал, сгорая, воздух.

— Он сказал мне тогда, что не хочет этого меча, не хочет войны… Но, сказал он, гнев проник уже слишком глубоко, и иного пути, кроме войны, нет. Я принял этот меч, и последовал за Саргатаном, и сражался до конца. У него был потом другой такой же меч, но он утратил его при Низвержении.

— Как тебе удалось сохранить этот?

— Это загадка. Я очнулся в дымящейся воронке и обнаружил его рядом. Тогда не удивился — подумал, что так, с оружием, упали и другие.

— Странно.

— Очень странно.

Валефар крутанул клинок, рассекая шипящий воздух с отточенным изяществом, а потом быстро положил меч в футляр, закрыл крышку и запечатал ее заклинанием.

— Теперь, капитан, грядет новая большая война, не чета бесконечным междоусобицам между правителями. Саргатан снова пренебрег миром, но на этот раз, надеюсь, мы станем сражаться за правое дело.

Элигор посмотрел на Валефара и именно тогда понял, как его господину повезло с другом.

— Я тоже, — ответил капитан. Оба демона повернулись к двери.

— Он нам все-таки понадобится, Элигор.

— Кто?

— Барон. Его отряд ненадежен, но придется использовать и его. Не спуская глаз с командира.

— Понятно. Сейчас отправлюсь к нему, проверю, как повлияло на него одиночество.

Валефар начертал в воздухе несколько командных глифов, объединил их в сияющую пирамиду и отправил к Фарайи.

— Ты готов к тому, что нас ждет, Элигор?

— Да, Валефар. А ты?

— До ямы Авадона, — ответил Валефар и усмехнулся.

Архидемон отвернулся, и Элигор открыл дверь. Что-то заставило его бросить еще один взгляд на Валефара.

Тот вновь подошел к окну. Он простер свои дымящиеся ладони над футляром меча, и на мгновение Элигору показалось, что он молится. Пораженный нелепостью этой мысли, Элигор мотнул головой и осторожно прикрыл дверь. Направляясь к Фарайи, он попытался сосредоточиться на предстоявшем непростом разговоре.

Приблизившись к двери барона, Элигор постучал, но ответа не дождался. Он прижал к двери ухо и услышал ритмично повторявшийся неясный звук — как будто тихое жужжание. Элигор вошел и сразу сотворил глиф-светильник, чтобы рассеять царившую вокруг тьму. Обстановка комнаты вроде бы совсем не изменилась. Только пройдя чуть дальше, капитан смог оценить размеры разрушений. Каждый предмет, каждый фут потолка и стен был словно разрублен и рассечен очень острым лезвием, мясо кирпичей свисало длинными кровавыми обрывками, пол стал неровным, а редкая мебель качалась на порезанных мечом костяных ножках. И завершал картину непрекращающийся скрежет, как будто металлом о камень.

Элигор положил ладонь на рукоять своего меча: чего ждать от этого безумца?

Но как оказалось, барон безумцем вовсе не выглядел. Спокойный, сосредоточенный, он сидел на полу и точил свой черный меч уверенными, точными движениями.

— Фарайи, ты…

— Я в полном порядке, Элигор.

— О твоих покоях этого не скажешь.

Фарайи пожал плечами.

— Да, немного погорячился.

Элигор все еще не снимал руки с меча.

— Но уже остыл?

— Конечно. Чего тут не понять? Меня заперли за особое усердие в отлично выполненной работе. Ты бы тоже взбеленился.

Элигор обратил внимание, как дрожит веко барона.

— Но означает ли это, что я не способен выполнять свой долг? — спросил Фарайи под аккомпанемент песни камня и клинка.

— Ты не мог бы на время разговора отложить камень?

Фарайи без споров прекратил привычное занятие, возможно скрашивавшее долгие часы и дни его заключения.

— Только что получил сообщение о войне и соответствующие приказы, — равнодушно сказал барон. — Значит, моему заключению пришел конец. Или в нем наступил перерыв. Государю понадобились мои услуги.

— Да, понадобились. И не только твои.

— И меня выпустят, чтобы, когда надобность пройдет, снова запереть?

— Нет, Фарайи, нет. Саргатан предлагает тебе возможность не только восстановить свое положение, но и завоевать его доверие. И полагаю, что другая такая возможность уже не представится.

— Другой возможности не надо! — Фарайи вскочил, словно подброшенный пружиной. Глаза его сверкали. Точным движением он вбросил меч в ножны. — Я послужу моему государю, Элигор. Я стал мудрее после сидения в этих стенах. И сильнее.

При свете глифа Элигор снова уловил странное подергивание века барона.

— Не сомневаюсь, Фарайи, — сказал Элигор ровно, но искренности в голосе не было.

Он как раз сильно сомневался, хотя и не понимая почему. Барон явно изменился, и Элигору эти изменения не нравились. Но что произошло с этим спокойным и рассудительным странником Пустошей? Что разъедает его изнутри? Да, за бароном нужно наблюдать внимательно, и лучше заняться этим лично. Не хотелось бы, чтобы новая энергия обернулась против Саргатана.

— Надо бы все это прибрать. — Элигор скупым жестом указал на беспорядок в помещении. — Пусть остается между нами…

Фарайи лишь равнодушно хрюкнул и презрительно посмотрел себе под ноги.

Встревоженный, Элигор взмыл над Адамантинарксом. Он бросил взор вниз, вбирая в себя темное величие города, его широких проспектов и огромных куполов, сотен озаренных огнями зданий, кишащих демонами и душами, многоцветных, сияющих глифов, застывшей навечно армии огромных статуй, и подумал о том, как изменится столица, когда развернется война с самыми невероятными силами Ада. А потом взгляд капитана переместился на медленно текущий Ахерон, Реку Слез, и досадная мысль неожиданно пришла ему в голову, что это, в конце концов, не самое приятное соседство, жуткое предзнаменование для города, судьба которого сейчас в лучшем случае неопределенна.

XXI

С тех пор как он обрел себя, к нему вернулись сны. Сны о жизни до Ада. И снилось ему из ночи в ночь одно и то же. Он понимал, что это — сон, но понимание не приносило облегчения. И оставалась тяжесть в руках, которые были словно отлиты из бронзы, хотя ноша, которую он нес во сне, была легка, почти невесома. И она — плакала. Каждый раз ему снилось, что он опускает взгляд и всматривается в чистые детские глаза, как будто стремясь найти поддержку в их невинности, и тогда сердце его готово было остановиться от бешеного стука, а грудь разрывала ненависть! Нет, не к ней. А к тому — там, Наверху. И его взгляд, такой же холодный, как эти голубые небеса, поднимался вверх. «Как могу я совершить такое? Это же против всего человеческого, против отцовства, против самой природы! Даже они, столь ненавидимые нами римляне, и то не совершают такого…» Но… Несчастья, которые эти люди принесли для его города после войны, — вот почему он сейчас здесь. Да еще из-за безжалостного лета.

В ноздри ворвался едкий дым, и ненависть, казалось, забила рот, мешая кричать.

Дочь мирно заворковала. Он так любил эти ее песенки и сейчас засомневался, подумал, не сбежать ли, хотя и знал, что не сможет этого сделать. Ганнибал продолжал идти, и ряды мрачных, молчаливых людей кивали ему, когда он проходил мимо. Он шел к дымящемуся Тофету все ближе, и вдруг беспощадная схватка ненависти и любви, столь сильных в своей борьбе, словно сжала глубоко внутри его что-то исконное, изначальное, и он, суровый воин, понял: когда-нибудь из-за того, что сделает он сегодня, будут страдать многие. Сейчас он, благородный Барка, подаст всем пример, и люди, словно глупые, доверчивые овцы, каковыми они, собственно, и были, последуют за ним, принося в жертву собственных первенцев.

Воркование ребенка сменилось плачем — сначала тихим, но с каждым мгновением все более сильным.

Дым ел глаза Ганнибала, новые слезы от него смешались с прежними. Воздух вокруг дрожал от жара жертвенного огня. Ад… Да, это Ад.

Он подступил к краю жертвенной ямы, к окаймлявшим ее колоннам, кучам пепла, детским обугленным и сломанным костям, к расколовшимся от жара урнам.