Кукушка

Он протянул келарю огрызок. Рука подрагивала. Пальцы у него были мосластые, длинные, в цыпках, с грязными обгрызенными ногтями. Кожа на них загорела до смуглой черноты. Послушникам в любой обители приходилось нелегко, но в аббатстве бернардинцев, где постоянно шла работа по расчистке лесов и обустройству пастбищ, их буквально заваливали работой. Порой корчевщикам даже ночевать приходилось в поле или в лесу у костра, Младший персонал монастыря — конверсы — составляли взятые на воспитание сироты; Аристид был из них. Келарь вдруг подумал о доминиканце Томасе — другом послушнике, приехавшем в аббатство с инквизитором. Его ряса тоже была не нова, но сшита из добротной крашеной материи, его вечно запачканные чернилами ладони были мягкими, как у девушки или ребёнка, а в глазах светились ум и любопытство, а не забитость и усталость. Где-то в глубине души брат Гельмут ощутил от этого неудовольствие, можно даже сказать — какую-то беспричинную злость. Немного удивлённый этим, он долго вертел в руках грязный морковный пенёк, в основном чтобы скрыть смущение, затем вздохнул и протянул его обратно.

— Надо же, и впрямь — гнилая. Брось её. Нет, ладно, догрызай.

— А… можно ещё одну?

— Еще одну? — Он поднял бровь. — Ну, ты нагле-ец… Ладно. Возьми вот эту, маленькую. Эх, молодость, молодость… грехи наши тяжкие…

Бурча себе под нос, брат Гельмут оставил бочку в покое и перебрался к полкам, где хранились сыры и копчёности, Близоруко поднял лампу повыше, повертел головой и опять остался недоволен осмотром: повсюду валялся крысиный помёт, а сырные круги были основательно погрызены.

— Однако же как крысы распоясались. — Он покачал головой. — Негодные твари! Или это весна на них так действует? Что-то раньше за ними такого не водилось, не припомню я такого: земли здесь болотистые, крысы их не любят, а тут… Как нагнало откуда. Не было б чумы…

Дохнуло ветерком, подвальная дверь негромко хлопнула, и келарь обернулся: — Кто там?

— А? — Из темноты в круг света, словно привидение, просочился брат Арманд. — Это я. Я это. Звали?

— А, весьма кстати. — Келарь посветил на полки. — Видишь, какие дела? Наведи здесь порядок, вот тебе помощник — подметите и переложите сыр повыше. И не вздумайте кусить хотя б один: мои глаза уже не те, но я ещё смогу отличить людские зубы от крысиных!

— Не извольте беспокоиться.

— Как раз таки изволю. Всё, я ухожу. Вот тебе, Арманд, ключи и лампа. Я потом приду, проверю.

Для верности ещё разок пересчитав сырные круги, брат Гельмут развернулся в узком пространстве между полками, мешками и корзинами и вышел вон. Помощник келаря и послушник остались одни,

Выждав с полминуты, Арманд вразвалочку прошёл до бочек с яблоками, выбрал пару штук побольше и потвёрже, от одного откусил сам, другое бросил послушнику. Тот поймал и недоверчиво уставился на яблоко в руке, словно не зная, что с ним делать.

— Чего скосорылился? — подначил Арманд. — Или не по скусу? Жри давай, не морщись.

— Так не велено же…

— А ты не говори, что брал, никто и не заметит. Догрызай. И давай работать.

Примерно час, пыхтя и отдуваясь, оба перекладывали сыр и ветчину с одних полок на другие и укрывали их мешковиной, потом решили сделать передышку и уселись на мешках с луком, составленных в углу.

— Раз уж аббат послал тебя сюда, благодари бога и учись, — наставлял молодого монаха брат Арманд. — Не будь дураком, лови момент, смотри, запоминай. А то келарь — должность хлебная. Вот как загнётся старый Гельмут, как я ему на смену заступлю, так, может… это… и о тебе не забуду. А? Смекаешь? — Тут он вдруг согнулся и зашарил под мешками. — Где-то у меня тут… куда же я… А, вот она!

Послушник вытаращил глаза: в руках у брата Арманда была жестяная кружка, помятая и грязная, но вполне пригодная для дела, — Во! Идём-ка.

Гуськом два прохиндея прошли вдоль бочек и остановились возле крайней. Брат Арманд подмигнул приятелю, отвернул кран, нацедил вина, сделал добрый глоток и протянул кружку послушнику:

— На, хлебни разочек.

— Так пахнуть же будет!

— Ничего, лучком закусим — отобьёт. Да и всё равно скоро трапеза, никто не различит. Пей, дурачина, время идёт.

Аристид наконец решился и, как пловец в холодную воду, погрузился носом в кружку. Арманд понимающе ухмыльнулся:

— Что, хороша водичка? То-то же, хе-хе…

Послушника медленно, но верно развозило.

— А вы… ик!.. Вы всегда тут пьёте? — с пьяной непосредственностью спросил он. — А то мне брат Гельмут жаловался, что вы кран… ик… Что кто-то краник плохо закрывает…

— Краник? — рассеянно переспросил Арманд, водя взглядом по стенам и догрызая яблоко. — Эта… Какой краник? Не, парень, это не я. Это он, должно быть, сам открывается — от сырости или ещё чего-нибудь. А может, Гельмут сам чего недоглядел или нарочно врёт, тебя пугает… Эх ты: подавился! Дай по спине похлопаю… Ага. И не пугайся так: это он нынче из себя святошу строит и орёт на всех, грехи замаливает, а в молодости был о-го-го какой пройдоха — даже в наёмниках служил, лет десять протазаном отмахал, да и потом, в монастыре, пожрать был не дурак, и табачком баловался, и пил, как кларикон прости господи. Ты это… кружку-то отдай. — Он забрал у парня вожделенную посудину и заглянул внутрь: — Эх ты, всё выжрал! Однако силен ты, братец. Ладно, давай я ещё нацежу.

После второй кружки каменные своды подвала стали казаться послушнику намного уютнее, нежели раньше, а после третьей даже плесень на стенах и бочках приобрела какие-то приятные формы и оттенки. Через подвальное окошечко снаружи доносились приглушённые голоса и бодрое «жик-жик» двуручной пилы. Брат Арманд, как глухарь на току, заливался вовсю, сбиваясь с французского на латынь, а с латыни — на фламандский. Подобно брату Гельмуту, он сетовал на крыс, нахваливал вино и поучал приятеля, как половчее отрезать куски от сыра и после разворачивать головы надрезами к стенке, чтобы не было заметно. Учение было полезное, что и говорить, только юноша почти не слушал и думал о своём, в основном — о бараньих ушах с репой, которые должны были подать к обеду. Взгляд его сделался нечётким, Смаргивая сон с ресниц, послушник Аристид, как сытый кот, баюкал мрак над злополучной крайней бочкой, и постепенно ему стало казаться, что темнота в этом углу как будто идёт пятнами и обретает очертания; а ещё через мгновение он явственно увидел, что на бочке восседает маленький и очень толстый человечек в клетчатых штанах, нелепой шляпе и с огромной кружкой в руках, плюс ко всему — совершенно босой. Под изумлённым взглядом Аристида человечек отхлебнул из кружки, вытер губы рукавом и в свою очередь уставился на послушника.

— Как тебя звать? — вдруг спросил он. Аристид с перепугу чуть не обмочился.

— А… Аристид… — еле выдавил он и испугался собственного голоса. Сил не было даже чтоб перекреститься. Он скосил глаза на брата Арманда, но тот как будто ничего не заметил — как сидел и бубнил себе под нос, так и продолжал сидеть и бубнить, все больше хмелея.

— Завтра же уходи отсюда, — сказал человечек и снова отхлебнул из кружки. Почесал голое пузо, скривился, погрозил послушнику пальцем: мол, завтра же, понял?

И медленно растаял в воздухе.

Пока парнишка размышлял, что это значит и не сказать ли келарю, колокола у них над головами зазвонили к обедне. Оба засуетились, сгрызли по луковице и поспешили наверх, таща в руках наполненные кувшины, дверь за ними захлопнулась, звякнули ключи, и в подвале снова воцарились темнота и тишина.

И только самое чуткое ухо смогло бы различить еле слышный прерывистый звук. То снова капало вино из крайней бочки.

У каждого времени года особый запах, с этим не поспоришь. Всякий человек переживал такой момент, когда летом однажды встаёшь поутру, распахиваешь окно или выходишь прогуляться, и вдруг запах прелых листьев и травы, земли, промокшей под дождём, и прочая необъяснимая смесь ароматов яснее ясного даёт понять: всё, лето кончилось, настала осень. Глаза и уши могут обманывать — ещё тепло, ещё не облетели листья и не собран урожай, но запахи не могут лгать. А после так же, по внезапной стылости в носу, по запаху твердеющей воды вдруг понимаешь; всё, теперь конец и осени — зима напоминает о себе. Потом весна придёт, и снова первым известит о ней не солнце, не ветер и не ласточки, а терпкий запах тающей смолы, нагретых досок, подсыхающей земли и пробивающейся зелени, а после наступающее лето щекотнёт в ноздрях полынным ароматом трав, цветов, дорожной пыли, застоявшейся воды и конского навоза. А потом всё повторится сначала, и так, наверное, будет раз за разом до тех пор, пока не умрёшь.