Любовь

Это жестокое молчание нельзя было объяснить никакой известной Золотинке причиной.

Связь с пигаликами оборвалась. Золотинка не имела и не могла иметь никаких законных сношений с Республикой — как бы там ни было, она считалась в бегах, никто не отменял приговора. Теперь остался только Ламбас Матчин в доме лекаря Сисея на Колдомке.

Не имея больше сил ждать, томиться и ждать, она решилась искать его в ту же ночь.

Пожары и разорение вымели с ночных улиц едулопов; видно, наверху, в средоточии власти, где отмеряли, назначенные народу испытания, сочли, что одной беды будет достаточно: едулопов больше не выпускали; освобожденные от этой напасти, город и посад гудели до полуночи. За многие версты различались раскиданные по пригородным пустошам костры, где собирались таборами погорельцы, а, может быть, разбойники и миродеры, которых тянуло на разорение, как мух на падаль. В первых сумерках шевелились, скользили и вдруг шарахались друг от друга неясные тени, являлись и пропадали неопознанные, ни до чего как будто не договорившиеся голоса.

— Ребята, ребята, вы что?! — пробираясь впотьмах, слышала Золотинка женский голос, приглушенный, несмотря на крикливый смысл восклицания.

— Да что, в самом деле, ничего! Ничего! — отвечали ей тем же напряженным полушепотом.

Золотинка не стала вникать. Она вышла на опустевшую дорогу, подъемный мост через ров еще не поднимали. Проем ворот освещало зарево скрытого за башней костра. Здесь покойно расположились десяток стражников, их бердыши стояли у стены, мечи и луки они держали под рукой, а на щитах сидели.

Кто-то из этих опаленных багрянцем, искаженных тенями людей неделю назад и подстрелил Золотинку. Помнили они это или нет, только, замолкнув, окинули босоного мальчишку и его собаку враждебным взглядом… и, к удивлению Золотинки, не остановили ее, не зацепили и словом. Она не удержалась оглянуться, прекрасно понимая при этом, что вооруженные на страх всякой ночной шатии, привычно нетрезвые люди могут воспринять это естественное движение, как вызов, и окликнуть.

В самом деле, один из вояк, облысевший мужчина, задиристый нос которого и изломанный рот свидетельствовали об натуре обидчивой и злопамятной, примерился как будто обматерить мальчишку… А выше над воротами, на выставленном из каменной кладки бревне висело нечто неправдоподобно узкое и вытянутое… похожее на худой сверток маленькое тело. Всполохи костра лизали упавшие ступни. Лица же на перекошенной голове не разглядеть. Повешенный казался маленьким человечком, вроде пигалика. Возможно, это и был пигалик. Несчастный пигалик, что сделал последний шаг в страшном потрясении чувств, без надежды…

— Пойдем, Жучка, — сказала Золотинка дрожащим голосом — даже с вызовом, примечая, что Жучка притихла и явно струсила, не ожидая от пахнущих вином людей ничего хорошего.

Золотинка отвернулась, ей позволили идти.

На темной, дурно пахнущей улице она разминулась с быстрой тенью, которая отпрянула от зарычавшей собаки, и потом, никого не встретив, продвигалась путаными теснинами, пока город не кончился, — месяц выбежал на простор, открылась долина, вся в нагромождении холмов и глыб; багряные отблески костров, запрятанных между каменными осыпями, черными обрушенными стенами и трубами, обнажали своим пронзительным светом уродство развалин. Кое-кто из погорельцев, как видно, начинал устраиваться заново: различались низкие, слаженные из всякого хлама загородки; вместо крыш жерди и рогожа.

Груды угольев, обломки загромождали улицу; вынужденная плутать в поисках прохода, Золотинка окончательно потерялась. Под босыми ногами ее громыхали камни, на мягких, усеянных не прогоревшей дрянью пепелищах вздымались тучи. И всюду оживали неведомо где таившиеся жильцы. Они не стеснялись советами и угрозами, которые мало чем отличались друг от друга.

Впрочем, не нужно было ничьих пожеланий, чтобы переломать себе ноги: Золотинка ежечасно спотыкалась и зашибла колено, оступившись в каком-то путанном хламе.

— Осторожней, приятель! — отозвались внизу — там куда покатился по осыпи щебень.

Слабый, в несколько щепок костер освещал семейный стан: мужчину, женщину и детей возле домашнего очага с кое-какой случайной утварью. Отец семейства словно бы невзначай положил руку на угловатый брус с каким-то железом, навесом или крюком, на обломанном конце. В естественной настороженности этих людей, не было, однако, той слепой озлобленности, которая нападает из страха.

— Куда идти? Я не знаю, куда здесь идти, — неопределенно сказала Золотинка. Никто не ответил, но она поняла, что можно спуститься.

Мужчина, не старый человек с темными от трехдневной щетины щеками, беззастенчиво разглядывал грязного и оборванного мальчишку. Жена, предупреждая мужа, поторопилась:

— А где ваш дом?

— Я из Колобжега, — уклончиво отвечала Золотинка. На лбу и на щеках ее от рассеянного прикосновения руки остались мутные пятна сажи. Такие же, впрочем, как на лице молчаливой девочки рядом с женщиной, черные пятна окружали припухлый заячий ротик замарашки, словно девочка не только полакомилась углями, но и объелась ими. — Дядя тут, на Колдомке, — мямлила Золотинка, — у лекаря, в доме лекаря.

— Ну, Колдомка выгорела вся! В обе стороны, — возразил мужчина, словно решая тем самым некий подспудный вопрос. — Хоть шаром покати!

Жена, должно быть, почувствовала перемену в настроениях мужа и быстро сказала:

— Ты ел?

— Е-ел, — запнулась Золотинка.

Некто небольшенького роста, завернутый в рогожу, зашевелился, когда заговорили о еде, но сон не сумел осилить и опять сник, выбросив из-под покрова измазанную в саже ручонку.

— Что ты ел? — недоверчиво спросила женщина. Она глядела на приблудного мальчика особенным долгим взглядом, словно и прошлое, и будущее его проницала, взгляд ее становился печален, изможденное тенями лицо казалось старым.

— Сало ел, — призналась Золотинка.

— Ты где его взял?

— Жучка принесла. — Золотинка обернулась, и скромно отставшая тень ее сбежала к костру — живая и сообразительная собачонка, рыжая на поверку и куцый хвостик. — Я сидел… есть хочется! И так-то вздохнул: чего бы то съесть?.. Она убежала и сала кусок несет.

— Да где она стащила? Украла? — нисколько не удивившись собачьим способностям, нахмурилась женщина.

— Ну, сказки, — добродушно сказал мужчина, ухмыляясь. — Садись, малыш. Садись вот сюда, — он показал на тощее тряпье рядом с девочкой.

А та, не смея еще выказать открытого восхищения, спросила:

— Можно погладить?

Все заговорили:

— Дядя-то твой с Колдомки жив?

— И куда ты теперь?

— Да расскажи толком!

Жучка перевернулась на спину кверху лапами в самое беспомощное, а значит, исполненное бескрайнего доверия положение, положение извинительное только щенкам или тем собакам среди бывалых, которые вопреки всем превратностям жизни нашли-таки свое счастье. Жучка ерзала на спине, поскуливала нежно и тоненько, словно выговаривая истомившие ее чувства. Золотинка, а затем и девочка щекотали голенькое брюшко.

И конечно, под это умилительное согласие без запинки прошел коротенький, но складный рассказ, как Золотинка — мальчишка восьми лет — осиротел два месяца назад и знакомый купец из Колобжега сжалился отвезти его в столицу к дяде. Вот. А теперь хоть плачь.

Отец слушал внимательно, уставив взор в землю, изредка только позволял он себе недолгий взгляд на мальчишку, а спросил одно:

— Жучку тоже из Колобжега привез?

— Нет… Здесь… она хвостиком виляла, — отвечала Золотинка, ненужно заколебавшись.

— Ага, — согласился мужчина, не выказывая сомнений и даже как будто бы поощрительно. — Так куда ты теперь?

— Мужики наши говорили, что государыня Золотинка. Вот бы ее сыскать, — отвечала Золотинка, подпадая под обаяние обстоятельной и уважительной беседы.

— Ну, государыня не прячется, — усмехнулся мужчина.

— Она ведь из Колобжега, — оживилась Золотинка, как бы обрадованная поддержкой.