Легенда о заклятье

— Ничего, с каждым так бывает…

Лино молчал. Тогда Юджин молча сгреб его огромными, как лопаты, ручищами и бережно передал на руки своих людей.

Потом они высвобождали «Грозный», абордажными топорами безжалостно обрубая спутанные снасти, и, забрав пленных, ценности и бумаги, потопив «Принсипе», на всех парусах, которые выдерживал изуродованный рангоут, уходили от места своего славного сражения. Покончив с необходимыми маневрами и убедившись, что опасность миновала, капитан спустился в свою каюту. Лино все так же сидел на его измятой постели, где был оставлен полчаса назад, и глядел в никуда пустыми горячечными глазами.

За Юджином, тяжело грохоча сапогами, подбитыми железом, вошел в каюту седой Висенте:

— Молчит? Это он тревогу поднял.

Кейворд резко обернулся, глянул на товарища. Потом в два шага преодолел расстояние до постели, сел на край, взглянул на мальчишку своим тяжелым пристальным взглядом. Висенте присел на корточки у постели, заглядывая в лицо Лино:

— Как себя чувствуешь, малыш?

Лино не шевельнулся. Висенте вгляделся еще:

— Матерь божия! Да он ранен!.. — и с осторожностью, казавшейся невероятной в этом жестком теле, стал стягивать рубашку с худого окровавленного плеча. Это заставило Лино очнуться. Он рванулся, рубашка треснула.

— Порка мадонна! — вскричали пираты разом. — Девчонка!

Маленький талисман большого корабля.

(продолжение)

Кармела болела долго. Не из-за раны — неглубокой царапины, вскользь нанесенной чьей-то саблей, не от потрясения, пережитого в бою, не от тягот моряцкой службы и сурового обхождения. Ничто в отдельности и все вместе надломило ее и бросило в почти беспрерывное лихорадочное забытье на две недели их обратного марша в Иту.

Юджин не позволил перенести ее из своей каюты, и, на короткое время приходя в себя, Кармела почти всегда видела капитана сидящим у своей постели. Их взгляды встречались; в его, обычно крутом и насмешливом, мелькало странное смущение, он клал на ее горящий лоб тяжелую ладонь, веки падали от слабости, и девочка опять погружалась в забытье. И так повторялось долго.

Кармела уже не боялась Юджина, не боялась, что он станет бить ее. Силы на страх не было. Она только пыталась уклониться от его ладони. Потом перестала. А он, нарушив однажды свое тяжелое молчание, пробормотал вполголоса:

— Обиду на меня держишь? Да знай я раньше — я б и пальцем…

— Знай ты раньше — ты бы меня просто не взял.

Он вздохнул:

— Верно…

И больше не прибавил ни слова.

Все дни своей болезни — когда она вообще могла что-либо понимать и о чем-либо думать — Кармела чувствовала вокруг себя самую трогательную заботу. Ее ни на минуту не оставляли одну, к ее постели приходили так же неуклонно, как на вахту. Уложить поудобнее, поправить подушку, подать воды, сменить повязку на ране, развеселить чем-нибудь — удивительно, как хватало на это терпения у взрослых грубых мужчин. И когда «Грозный» стал на якоря на внешнем рейде Иты, Кармела уже выздоравливала. Придя в себя, она не узнала капитанской каюты. Куда делась берлога старого морского волка — с грязной постелью, батареями бутылок по углам, неистребимым запахом табака и рома! Солнечный луч, проникая сквозь вымытые до сияния иллюминаторы, скользил по желтому, как воск, свеже натертому полу, по белому, точно цветение, полотну постели, сверкал на начишенной меди кованых сундуков и кенкетов, отражался от висячего, в серебряной паутине рамы, огромного зеркала из Геродота Южного. Ослепленная, Кармела прикрыла глаза. Потом открыла снова. За переборкой раздавались шаги, шум, веселый визг плотницких инструментов. Потом чуть скрипнула дубовая, обитая медью дверь каюты. Заглянул, неуверенно покашливая и сияя конопушками, Серпено. Немного подумал, стащил сапоги, оставил их у порога и в одних носках на цыпочках приблизился к постели. К груди, к парадному зеленому камзолу он прижимал большой полотняный сверток.

— Лино… Кармелина, — со смущенной улыбкой позвал он и вдруг выпалил, точно бросаясь в прорубь: — Ты любишь медовые орехи?

Потом они сидели: Кармела на постели, а Серпено, красный от радости и неловкости, на полу — и грызли раскатившиеся по одеялу орехи — липкие и сладкие от меда, в котором их варили.

С хрустом проглотив очередную порцию лакомства, Серпено выкладывал новости. «Грозный» на месяц стал на кренгование. Часть команды ежедневно отпускают на берег. Его тоже сегодня отпускали, за старание. Он по ней соскучился, а Юджин его не пускал. Но сейчас он на берегу, и Микеле позволил, только чтоб капитан не узнал.

— А я еше ни разу не была на берегу, — вздохнула Кармела. — Не разрешали, боялись, что дам деру.

И вдруг с испугом спросила:

— А меня не выгонят?

— Да ты что! — с жаром откликнулся приятель. — Ты теперь для «Грозного» как талисман. На тебя вся команда молится. А капитан, — он чуть понизил голос, — заказал мессу тебе во здравие. Едва в порт пришли. А каюта? Нравится?…

— Но он же всегда ворчал, что женщина на корабле к беде, — сказала Кармела неуверенно.

— Ну сама посуди, какая ты женщина? А во-вторых, «Грозный» тебе жизнью обязан. И ничего не бойся.

На смешном пухленьком, с неправильными чертами лице Серпено было такое серьезное и торжественное выражение, что Кармела захихикала.

Марсовый собрал с одеяла последние орехи и протянул девчонке, и тут дверь распахнулась, и приодетый, красный от солнца и ветра, ввалился в каюту Юджин. Его черные с проседью волосы венчала шляпа с плюмажем, а серый с серебряными галунами камзол, казалось, вот-вот треснет на брюхе и могучих плечах. Капитан нахмурился, завидя Серпено, приблизился широким шагом и, без слова схватив марсового за воротник, выставил за дверь, едва не сбив входящего сзади человека. Вслед полетели сапоги. Вошедший нервно обернулся, что-то пробормотал. Вид у него был ошеломленный.

Рядом с пузаном Юджином незнакомец казался особенно тощим и невысоким, но в его движениях ощущалась уверенность. Одет он был в черное, как лекарь или монах.

— Бездельники! — прогремел Кейворд. — Фитиля вам в корму!

Черный зыркнул с холодным удивлением, и Кармела почувствовала, что капитан смешался.

— Я уже говорил, что мне необходимо, — сухо сказал гость и стал расстегивать камзол. Кармела сопровождала его движения изумленным взглядом.

— Знаешь, кто это, малышка? — продолжал Юджин, стараясь говорить потише (что ему, впрочем, плохо удавалось). — Лучший лекарь Иты! Сколько возни было, чтобы его поймать!

— О да, — лекарь качнул гладко причесанной головой. — Меня схватили и приволокли сюда, даже не полюбопытствовав, есть ли у меня время заниматься новыми пациентами…

Юджин сморщился — разговорчивость лекаря его утомляла.

— Алехандро Рейес, — тем временем представился лекарь, — к услугам маленькой доны.

Дверь каюты распахнулась, на пороге возник помощник кока Чимароза с дымящимся кувшином в руках и широкой улыбкой на закопченном лице. Через его плечо с любопытством заглядывал с медным тазом подмышкой кудрявый молчун Микеле. Лекарь закатал рукава рубашки. Точно повинуясь этому знаку, матросы влетели в каюту, расставили принесенное. Микеле слил лекарю на руки. Потом по знаку Кейворда они ушли, прикрыв дверь. Болтовня лекаря и мрачноватые приготовления испугали Кармелу. Дрожа, она смотрела, как Рейес наливает в таз горячую воду, ставит его на тяжелый дубовый табурет у постели, а капитан между тем достает из сундука узкий свиток чистого полотна.

"Что это, Пресвятая Дева? Что они делают?.. Нет, нет, не хочу!.."

Лекарь присел на край постели, взял Кармелу за руку. Она попыталась вырваться.

— Ну-ну, — сказал Рейес. — Маленькая дона меня боится? А ведь этот сударь утверждал, что ты храбрая девочка…

"Сюсюкает, как монашка," — вдруг подумала Кармела, и ей стало противно. А лекарь между тем уже сосчитал ее пульс и, сердито нахмурясь, занялся раной. Смачивая горячей водой, оторвал присохшую повязку и стал осматривать шрам, сильно надавливая пальцами. Кармела изо всех сил стиснула зубы, стараясь не застонать. Ей было больно.